Сильвия Плат - Под стеклянным колпаком
После вскрытия Бадди повел меня в зал, где стояли большие стеклянные сосуды с заспиртованными мертворожденными младенцами. У младенца в первой банке была большая белая голова, склоненная над крохотным скрученным тельцем размером с лягушку. В другой банке младенец был побольше, в третьей – еще больше, а в последней – вполне нормального размера. Казалось, он смотрит на меня с какой-то поросячьей ухмылкой.
Я ужасно гордилась тем, с каким спокойствием смотрела на все эти жуткие вещи. Единственный раз, когда я подпрыгнула от страха, – это когда коснулась локтем живота трупа, наблюдая, как Бадди препарирует легкое.
Пару минут после этого я ощущала на локте какое-то жжение, и мне пришло в голову, что труп, наверное, еще не совсем умер, потому что был чуть теплым, и я с тихим визгом слетела с табурета. Тогда Бадди объяснил мне, что жжение это – от формалина, и я снова уселась на табурет.
За час до обеда Бадди повел меня на лекцию о серповидноклеточной анемии и других болезнях с жуткими названиями. Во время лекции в зал ввозили больных на креслах-каталках, задавали им вопросы, потом снова увозили и показывали цветные слайды.
Мне запомнился один слайд с красивой смеющейся девушкой, на щеке у которой красовалось черное родимое пятно.
– Через двадцать дней после появления этого новообразования девушка скончалась, – объявил лектор, и все на несколько мгновений затихли. Потом зазвенел звонок, и я так никогда и не узнала, что это было за новообразование и почему умерла девушка.
Днем мы пошли посмотреть, как принимают роды. Сначала мы нашли в больничном коридоре бельевую, где Бадди взял для меня маску и моток марли. Рядом лениво слонялся высокий и толстый студент-медик, здоровенный, как Сидни Гринстрит[1]. Он наблюдал, как Бадди оборачивал мою голову слоями марли, пока та полностью закрыла мои волосы, а на лице остались лишь смотревшие поверх маски глаза.
Студент-медик неприятно хихикнул:
– Ну, хоть мама вас любит, – пробурчал он.
Я настолько погрузилась в мысли о том, какой же он толстый и как, наверное, несчастны все толстые, особенно молодые люди, потому что женщине придется перегнуться через его пузо, чтобы его поцеловать, что не сразу заметила издевку в его словах. Когда же я сообразила, что он, скорее всего, считает себя остроумным, и придумала едкий ответ, что толстяков любят только мамочки, он куда-то пропал.
Бадди внимательно смотрел на висевшую на стене деревянную табличку с рядом отверстий диаметром от серебряного доллара до тарелки.
– Очень хорошо, очень, – сказал он мне. – Прямо сейчас кто-нибудь и родит.
У двери родильной палаты стоял тощий и сутулый студент-медик, знакомый Бадди.
– Привет, Уилл, – поздоровался Бадди. – Кто сегодня принимает?
– Я, – мрачно ответил Уилл, и я заметила на его высоком бледном лбу крохотные бисеринки пота. – Я, и это мои первые роды.
Бадди объяснил мне, что Уилл уже на выпускном курсе и ему нужно принять восемь родов, прежде чем он получит диплом.
Затем он заметил какое-то оживление в дальнем конце коридора, где какие-то люди в ярко-зеленых халатах и шапочках двигались в нашу сторону в сопровождении медсестер, толкая каталку, на которой лежало что-то большое и белое.
– Не надо бы тебе это видеть, – пробормотал Бадди мне на ухо. – После такого зрелища тебе никогда не захочется иметь детей. Женщинам нельзя такое показывать, иначе это станет концом рода человеческого.
Мы с ним рассмеялись, потом Бадди пожал Уиллу руку, и мы все вошли в палату.
Я была так потрясена видом операционного стола, на который перемещали женщину, что у меня словно язык отнялся. Он походил на какое-то жуткое пыточное устройство: с одной стороны торчали металлические подставки со скобами, а с другой располагались инструменты, какие-то трубки и провода, которые я толком не разглядела.
Мы с Бадди встали у окна в паре метров от роженицы, откуда нам все было прекрасно видно.
Живот женщины вздымался так высоко, что я не видела ни ее лица, ни верхней части тела. Казалось, что она состоит лишь из огромного вздутого живота и двух уродливых тоненьких ножек, закинутых на подставки со скобами, и все время, пока рожала, она не переставая охала и ахала.
Позже Бадди объяснил мне, что ей дали лекарство, благодаря которому она забудет, что испытывала боль, и что она ругалась и стонала, сама не зная, что делает, поскольку находилась в полусне.
Я подумала, что такое лекарство мог придумать только мужчина. Вот передо мной женщина, терзаемая чудовищной болью, совершенно очевидно ощущавшая ее каждой клеточкой, иначе бы она так не стонала. Потом она отправится домой и вскоре снова забеременеет, поскольку лекарство заставит ее забыть, как нестерпима была та боль, но все это время где-то в потайном уголке ее естества будет ждать длинный, непроглядный, без окон и дверей коридор боли, готовый вновь поглотить ее.
Старший акушер, руководивший действиями Уилла, безостановочно твердил женщине:
– Тужьтесь, миссис Томолилло, тужьтесь, вот молодчина, тужьтесь.
И вот наконец я увидела, как в раздвинутой выбритой щели между ног, бледной от антисептика, появилось что-то темное и пушистое.
– Головка младенца, – прошептал мне Бадди сквозь стоны женщины.
Однако головка по какой-то причине застряла, и акушер сказал Уиллу, что придется сделать разрез. Я слышала, как ножницы впились в кожу женщины, словно в ткань, и яростной алой струей брызнула кровь. Потом как-то сразу младенец, казалось, прыгнул на руки Уиллу. Был он весь синюшный, словно припудренный чем-то белым и вымазанный кровью, а Уилл все твердил перепуганным голосом:
– Сейчас уроню, сейчас уроню, сейчас уроню.
– Нет, не уроните, – ответил акушер, взял у него младенца и начал его массировать. Синюшность исчезла, младенец закричал надрывным, хриплым голоском, и я увидела, что это мальчик.
Первым делом младенец написал на лицо акушеру. Позже я сказала Бадди, что не понимаю, как это возможно, а он ответил, что это вполне возможно, хотя и не совсем обычно, и мы это видели.
Как только младенец появился на свет, персонал в палате разделился на две группы. Акушерки привязали к запястью новорожденного металлическую бирку, протерли ему глазки ватным тампоном на деревянной палочке, запеленали его и положили в кроватку с полотняным пологом. Тем временем акушер и Уилл принялись зашивать разрез иглой с длинной нитью.
По-моему, кто-то сказал:
– У вас мальчик, миссис Томолилло.
Но женщина не ответила и не подняла головы.
– Ну, и как тебе? – спросил Бадди с довольным выражением на лице, когда мы шли к нему в комнату через прямоугольную лужайку во внутреннем дворике.
– Замечательно, – ответила я. – Каждый бы день смотрела на что-нибудь подобное.
У меня не хватило смелости спросить его, есть ли еще какие-то способы рожать детей. По какой-то причине я считала самым главным самой увидеть, как из лона выходит дитя и убедиться, что оно твое. Мне казалось, что если все равно придется терпеть эту боль, то лучше оставаться в сознании.
Я всегда представляла себе, как приподнимусь на локтях над столом, когда все уже кончится – смертельно бледная, конечно же без макияжа, измученная и исстрадавшаяся, но улыбающаяся и вся светящаяся от счастья, с волосами до пояса, протягивающая руки к своему извивающемуся первенцу и произносящая его имя, какое – неважно.
– А почему он был весь чем-то присыпан? – спросила я тогда, чтобы поддержать разговор, и Бадди рассказал мне об остатках плаценты и последа, защищавших кожу младенца.
Когда мы вернулись в комнату Бадди, очень напоминавшую мне монашескую келью своими голыми стенами, голым полом, аскетически убранной кроватью и столом, на котором лежали многотомная «Анатомия» Грея и другие жуткие книжки, Бадди зажег свечу и откупорил бутылку «Дюбонэ». Потом мы рядышком улеглись на кровать. Бадди потягивал вино, а я читала вслух «Край, где я не бывал» и другие стихи из книги, которую захватила с собой. Бадди говорил, что в поэзии, наверное, все-таки что-то есть, если девушка вроде меня целыми днями только ею и занимается, поэтому при каждой нашей встрече я читала ему стихи и объясняла, что в них находила. Это Бадди подал такую идею. Он всегда строил наши совместные выходные таким образом, чтобы мы никогда не жалели о попусту потраченном времени. Отец Бадди был учителем, и он сам, по-моему, тоже мог бы стать учителем, потому что всегда пытался мне что-то объяснить и открыть для меня что-то новое.
Когда я закончила читать стихотворение, он вдруг спросил:
– Эстер, ты когда-нибудь видела мужчину?
Он спросил это таким тоном, что я поняла: он имел в виду не просто мужчину, не мужчину вообще, а мужчину голого.
– Нет, – ответила я. – Только статуи.
– Ну а что ты скажешь на то, чтобы посмотреть на меня?
Я не знала, что ответить. С недавнего времени мама с бабушкой начали все прозрачнее намекать мне на то, какой замечательный и чистый мальчик Бадди Уиллард: и родом он из замечательной семьи, и все в церкви считают его просто образцовым сыном, заботливым по отношению к родителям и всем старшим, и в то же время он такой спортивный, симпатичный и умненький. Все слышанное мною сводилось к тому, какой Бадди замечательный и чистый и его достойна лишь столь же замечательная и чистая девушка. Поэтому я не думала, что Бадди может замыслить или сотворить что-нибудь дурное.
