Анастасия Вербицкая - Дух времени
— Дружинники, маменька, — объяснил Тобольцев на ее удивленный возглас. — Против черной сотни организуются…
Тобольцев отвез мать домой, а сам опять пошел бродить по городу, толкаясь в толпе, вбирая с ненасытной жадностью в себя все впечатления, чувствуя себя пьяным.
Вечером он с Соней был в Частной опере[257]. И там настроение было повышенное. Публика требовала без конца «Марсельезу» и подпевала оркестру.
В этот день Мятлев получив последнюю телеграмму от дочери из Севастополя. Всю почту везли на лошадях.
Мятлев приехал на другой день к Тобольцевым. Туда же, не сговариваясь, явились Капитон и Конкины. Катерина Федоровна давно заметила это тяготение к их дому и была этому рада. На людях не так было жутко.
— Спешим до ночи повидаться, — говорил Мятлев. — На миру и смерть красна… Электричества уже нет.
— Но газ еще будет держаться…
— Долго ли? Помилуйте!
— Господа, что в университете делается! — С этим возгласом Засецкая вошла в гостиную.
— А тебя носит! Непременно нужно туда таскаться! — бросил ей Мятлев.
— Ах, Боже мой! Да ведь живой же я человек! Еду мимо… Что такое? Оказывается, там грандиозный митинг. Не хотят уходить, заперли ворота и строят баррикады…
— Час от часу не легче!..
«Там Таня, Марья Егоровна, Вера Ивановна, Наташа…»
Тобольцев взволнованно бегал по комнате.
Капитон говорил; «Хоть бы собака забежала в магазин! Всех словно ветром вымело!.. Это в разгар-то сезона!»
— А вы слышали о крахе фирмы Z? А читали, что разрывом сердца в Харькове умер Литвинский? — Тот самый? — Ну да… Да погодите! То ли еще будет, если забастовка продлится еще неделю!
— А почему бы ей не продлиться? — подхватила Засецкая.
— Господа! А что нынче в газетах пишут? Чего на завтра ждут? Неужели это правда?! — крикнул Конкин.
— Ты бы, Андрей, мать-то успокоил… Не бегал бы по ночам.
— Ах, оставь, пожалуйста! Не могу же я дома засесть!
— Вот, вы слышите?.. Что я могу с ним поделать?! — с отчаянием крикнула Катерина Федоровна.
А Мятлев, весь багровея, говорил Тобольцеву: «Черт возьми! Такое положение вещей не может же тянуться! Ведь это приостановка всех жизненных функций в стране!.. Попробуйте задержать дыхание, вам грозит паралич сердца… Коли нужны реформы, надо их дать!..»
— И очень просто! — сочувственно подхватил Капитон. — Мы, купцы, теряем каждый день, теряем больше других… А за что? Разве мы бунтовали? Это ценить надо…
Засецкая с очаровательной улыбкой говорила Конкину:
— Cher monsieur Paul![258] Ваш брат Nicolas дал мне двести рублей в пользу стачечников… Пожертвуйте и вы… Мы кормим их жен и детей… Если вы не сочувствуете этому движению…
— О, как можно в этом сомневаться! — Конкин, покраснев, схватился за бумажник и положил радужную на розовую ладонь, пахнувшую цветом яблони.
— Ах, я знаю!.. Многие их осуждают, потому что забастовка бьет всех по карману…
— Да… Но дети-то и жены ничем не виноваты! — подхватила Катерина Федоровна и пристально поглядела на Капитона. Тот закряхтел и, — густо покраснев, вынул четвертную. Засецкая рассмеялась, продолжая держать вверх обе ладони.
— Мало, господа!.. Кладите больше… У нас иссякли уже все ресурсы… Сергей Иванович, не дашь ли и ты?
— Благодарю покорно! Давно ли дал тысячу?
— Мы сидим без сладкого уже неделю… Это желание детей… От их имени я внесла эту сумму в стачечный комитет… Прибавьте, господа… Отказывать стыдно!..
Конкин вынул еще радужную. Засецкая послала ему поцелуй. «А вы?» — обратилась она к Капитону.
— Н-ну и дама! — вздохнул он и прибавил еще четвертную. — Вы и так уж с Андреем маменьку ограбили…
— То маменька!.. Не твой карман…
— А ты помолчи! — Глаза Капитона сверкнули. — Оболванил старуху-мать, а теперь за нас принимаешься! Статочное ли дело маменьке в столовой торчать да забастовщикам щи разливать?
— Отчего же? — мягко вмешалась Засецкая. — Она это делает в моем доме.
— Жалуюсь вам на Андрея Кириллыча, милая барынька, — примирительно засмеялся Мятлев. — Хозяин в моем доме de facto он! Не успел я третьего дня проснуться, как они уж с Ольгой весь зал под столовую заняли… У всех знакомых посуду и столы обобрали… Орудуют… Детей этих, баб, рабочих нагнали… Запах!.. Вы не можете себе представить!? Самый демократический… Ха!.. Ха!..
— Ах, как ты лжешь!.. За клевету дай мне сто рублей!.. Слышишь?.. Сейчас же!..
Действительно, Тобольцев был у матери и сказал: «Маменька! Мы теперь кормим детишек безработных… Если б Лиза была жива, я сделал бы ее своею правой рукой… В память ее вы не должны мне отказывать… Вы и нянюшка поедете сейчас к Засецкой…»
Анна Порфирьевна растерянно твердила, что ничего не сумеет. Но Тобольцев знал, что делать… Вовлечь Анну Порфирьевну в этот кипящий поток будет лучшим средством излечить ее от тоски по Лизе.
Вечером Тобольцев пошел на квартиру Майской, сделавшуюся как-то незаметно главным сборным пунктом. Густой мрак царил всюду, где вчера еще горело электричество. Бульвары издали казались лесом. Привычные линии улиц и контуры домов колебались как бы в этой жуткой мгле, изменчиво двигались словно… Исчезали там, где их привыкли видеть; вырастали там, где их не ждали, как это бывает во сне или в бреду. Высоко вверху горел красный огонек, и его было видно издали. Это был свет лампады у образа Страстного монастыря. На углу площади отблески гаснувшего костра не могли осилить отовсюду надвигавшейся безмолвной и зловещей тьмы… «Москва восемнадцатого века…» — думал Тобольцев.
Потапов был у Майской. Там же сидели Бессоновы, Кувшиновы, Зейдеман с женой… Взволнованно обсуждали события… Все шло с такой головокружительной быстротой, волна общественного возбуждения дала такой огромный всплеск, что все были выбиты из колеи. Руководить событиями было вне власти партий… В этом приходилось сознаться.
— Но ведь в этой-то стихийности — вся ценность данного момента! — крикнул Тобольцев… Майская слушала молча, не сводя больших наивных глаз с лица Потапова. Ее трогательная любовь к нему ни для кого уже не была тайной. Сам Потапов не называл еще настоящим именем это беззаветное чувство к нему. Но ее нежность и обволакивающую заботу он принимал, как умирающий от удушья предлагаемый ему кислород… Майская сумела создать вокруг него культ Лизы: собрала ее записочки и письма у знакомых и не уставала говорить о ней. Ее портрет в масляных красках, копию с карточки, в художественной раме повесила в комнате Потапова и с ним вместе часами молча глядела на нее… К Майской он прибежал инстинктивно после той ужасной ночи, когда в гробу увидал, вместо Лизы, чужую и страшную красавицу с зеленоватым лицом. Здесь и остался… Майская и сейчас помнит эту ночь… Как дрогнул звонок… Как она подумала: обыск — и, накинув блузу, пошла отворять сама. Помнит она его лицо, его глаза, глядевшие и не видевшие ее. Пустые и белые. Тогда все стало ей понятно… «Николай Федорыч!.. Голубчик!» — крикнула она и, забыв обычную робость перед этим человеком, обняла его, как ребенка мать… и просидела с ним всю ночь на диване, слушая его бред, его безумные крики… гладя его голову, бившуюся на ее плече. Он заснул одетый, заснул, как камень, на этом диване, и у нее же слег больным… И лежал две недели в глубочайшем маразме… Его лечили и навещали. Но если б не нежность Майской, бросившей свое дело, чтоб отдаться уходу за Потаповым, он покончил бы с собой. Только ласка любящей женщины спасла его. Теперь все это знали.
Тобольцев с особым чувством глядел сейчас в это милое личико Майской. Она сохранила эту ценную индивидуальность для всех… И если вчера голос Степушки снова затрепетал силой и дерзостью воскресшего борца — этим он всецело обязан ей одной… «Какая сила любовь!.. Какая великая творческая сила! — думал он. — Степушка принимает ее, как дань… Все они здесь уже мысленно соединили их… Они судят по себе — они, не понимающие души Лоэнгрина… Нет, я знаю, что эта красивая еврейка никогда не изведает счастия, которого стоит… и что Степушка не изменит памяти Лизы… И мне не жаль их обоих… Это так стильно!.. Так тонко и красиво!»
На другой день город принял еще более странный вид. Мясные и булочные торговали только ранним утром. Почти все магазины были закрыты. В центре города окна заколачивали деревянными щитами. От кого? Никто не мог сказать, но чего-то боялись. Капитон и Николай рано вернулись домой. Тобольцев в банк не пошел. Все учреждения были закрыты. Он двинулся было к университету, но встретил Зейдемана. Тот был бледен.
— Не ходите, Андрей Кириллыч!.. Университет осажден. Казаки избивают на улицах публику… Я сам еле спасся.
— Я волнуюсь за Таню… Ведь она там…
— Да!.. Ужасная неосторожность!.. Моя жена случайно уцелела… У нее заболела мать… Поэтому она запоздала на митинг… Подумайте!.. Беременной идти в толпу? И слышать ничего не хочет… Беда с этими женщинами!.. Они куда горячее нас… Вот хоть бы Маня Майская… сестра моей жены… Как воск в руках Николая Федоровича! Берет на себя самые рискованные поручения… и готова пыль от сапог его целовать… Какие они все истерички в любви и ненависти!
