Бела Иллеш - Тисса горит
— Итак, как же тебя считать — живым человеком или привидением?
— Считай хоть привидением, дай только мне хорошенько пообедать.
— Вот теперь я тебя окончательно узнаю! Дело не в том. что ты любишь поесть, и поесть вкусно, — это свойство общечеловеческое, явление, так сказать, надклассовое, да… Узнаю я тебя по детской наивности, по бесконечному оптимизму, с которым ты надеешься в «Коркском бюргермейстере» хорошо пообедать.
«Коркский бюргермейстер» помещался в большой, с тремя окнами, комнате. Стояло двадцать маленьких столиков. Вокруг каждого — четыре стула. Обслуживали посетителей четыре кельнерши, не без риска лавирующие в узких проходах. Тусклый свет двух газовых рожков слабо боролся с мраком.
Пока Петр расправлялся с супом, молодой человек в очках — товарищи называли его Гомоннай — без умолку трещал, широко жестикулируя слишком длинными руками.
— Куруц или лабанц?[40] — обратился он к Петру, прерывая свою лекцию о принципах кулинарного искусства «Коркского бюргермейстера».
— Я не понимаю вашего вопроса, — и тут же догадался, что Гомоннай, очевидно, хочет выяснить его позицию в партийных распрях. — Здесь не место говорить об этом, — неожиданно заключил он.
Гомоннай не преминул отметить непоследовательность Петра.
— Вопроса не понимаешь, а знаешь, что о таких вещах здесь говорить не следует? Логично, не правда ли?.. Что скажете вы, Ленке? — насмешливо улыбаясь, спросил он блондинку. И, обращаясь к Петру, добавил: — Мы не играем в тайную дипломатию. У нас нет оснований секретничать.
Гомоннай протер носовым платком очки. Испытующе посмотрел на Петра. А Петр вдруг понял, почему соседка показалась ему такой знакомой. Она была похожа на Веру. Овал лица был, правда, несколько круглее, но глаза, рот, волосы… Петр спросил, не родня ли они случайно.
— Родня? Нет. Но мы с ней еще ближе. Мы — товарищи, — ответила девушка, улыбаясь.
— Но это не объясняет сходства.
— А почему бы и нет? — вмешался Гомоннай. — Неужели прерогативу предопределять наше мировоззрение ты все еще приписываешь исключительно внешнему миру? И не допускаешь, что наше, мое мировоззрение в свою очередь влияет на внешний мир и даже на мое собственное тело? Ты весь еще в старых предрассудках. Да, да, мой внутренний мир влияет на мою внешность, соответственно ее оформляет. И таким образом во внешности двух близких по духу людей рано или поздно появляется сходство.
— Портфель, например, очки… — пошутила девушка.
— Шутками от таких вопросов не отделаешься, милая Ленке, — преувеличенно серьезно сказал Гомоннай. — А что касается по существу дела, то вторично в партии начата серьезная чистка. Чистка идеологическая и чистка моральная, если можно так выразиться. Обывательским языком положение можно охарактеризовать как свержение фельдфебельского сапога с престола.
— Ладно, ладно! Поговорим об этом в более подходящем месте.
— Что с тобой, Ковач? Не знаю я, что ли, о чем можно говорить, о чем нельзя. О том, что мы выбросили из революционного движения Бела Куна, — об этом говорить можно совершенно открыто. Мы, венгерские коммунисты, сейчас вторично играем роль мирового исторического значения. Первый раз — случай с нашей диктатурой. Тогда мы показали, как не должны поступать коммунисты. Теперь мы даем пример, как должно чистить партию. Впредь в партии будут господствовать разум и мораль! — с пафосом закончил Гомоннай свою тираду.
— Тише, вы! Чуть поднос из рук не выбили, — призвала его к порядку кельнерша.
Вокруг тесно расставленных столиков все места заняты. В эти вечерние часы обедающие здесь люди не священнодействуют, вкушая пищу. Почти с бешенством проглатывают они обед, не забывая, несмотря на торопливость, о крошках хлеба, которые заботливо сметают в ладонь и осторожно подносят ко рту. Скорей! Скорей! Скорей. Пока один сидит, другой уже стоит у него за спиной, ожидая своей очереди. Петра и его товарищей тоже торопят. Но безуспешно: кельнерша, обслуживающая столик, куда-то пропала.
— Разум и мораль! — вдохновенно восклицает Гомоннай.
— Короче говоря, «Пролетарий», партиздательство, партийный аппарат — все это в руках узкого круга близких тебе товарищей?
— Партийный аппарат, пресса — лишь внешние атрибуты, дорогой Ковач. У нас в руках самая сущность — идеологическая тотальность и моральная чистота партии.
— Ты шутишь?
— И не думаю.
— Тогда ты мелешь вздор!
— Да неужели ты, Ковач, не можешь подняться на ту моральную высоту…
На этот раз Гомоннаю на самом деле удалось выбить поднос из рук кельнерши. Суп из восьми тарелок угодил на сидевших за соседним столиком.
— К чортовой матери!
— Мое единственное платье…
— Чтоб его…
— Еще счастье, что суп пролит на товарищей, — невозмутимо утешал Гомоннай.
Но товарищам подобное «счастье» не улыбалось. И не догадайся Гомоннай вовремя напомнить, что устраивать публичные скандалы коммунистам не полагается, — не избежать бы ему увесистых пощечин.
Пострадавших удалось кое-как успокоить. А когда Петр оплатил причиненные убытки, можно было даже беспрепятственно выбраться отсюда.
Разогнав туман, ветер испытывал свою силу на прохожих. Мокрый, как после дождя, блеск тротуаров хранил последние следы тумана.
— У тебя найдется?.. — спросил Петра Гомоннай.
— Найдется.
— Тогда пойдем в «Глухую».
— Пойдем.
Через несколько минут все четверо сидели в кафе «Бетховен».
Петр не раз и прежде бывал в этом кафе, но сейчас все здесь показалось ему чуждым. «Бетховену», очевидно, повезло. Раньше здесь пробавлялись бутербродами, пили чай, кофе. Сейчас — фазаны, икра, токайское, шампанское… А публика! Вечерние туалеты, спортивные костюмы — все блистало роскошью. И, несмотря на то, что обстановка ничем не напоминала канцелярию советника уйпештской полиции, оглядевшись, Петр пережил вновь совершенно то же ощущение. Он не отметил ни одной индивидуальной физиономии. На лицах, фигурах, в шуме кафе — на всем лежала одна и та же ненавистная печать — печать классового врага.
— На кой чорт мы сюда пришли?
— Место омерзительное, — согласился Гомоннай. — Но раз мы сюда уже попали, выпьем, что ли, по чашке кофе. А чтобы не зря деньги тратить, давай потолкуем спокойненько. Тебе наша информация будет полезна. Вот и оправдаем время, проведенное здесь. В конце концов должны же мы знать классового врага. Оглянись-ка! Кругом спекулянты-валютчики. Утром покупают, вечером продают. Весь их «гешефт» — обычно это два разговора по телефону. Вот, казалось бы, и все… А погляди-ка, как они живут! От жира бесятся. А послушал бы ты их разговоры! Миллионеры, нажившиеся на войне, представляли отвратительное явление. Но эти — еще хуже. Старые богачи все же, по-своему, были носителями известной культуры…
— Ах, оставим эту «культуру»! — перебил его Шимон. — Оставим!
— Почему оставим? Что правда, то правда. Нельзя же закрывать глаза! Да, да, старая буржуазия имела и имеет свою культуру. Не осознав этого, мы никогда не придем к тотальности.
— К чему? — переспросил Петр, нервы которого были так взбудоражены этой враждебной ему обстановкой, что он не мог сосредоточиться на разговоре.
— К тотальности! — почти торжественно произнес Гомоннай. — К тотальности! Теорию тотальности, дорогой Ковач, подарил международному рабочему движению Арваи, тот самый Арваи, который развил учение Ленина в пространстве, как во времени развил учение Маркса сам Ленин. Арваи наряду с Лениным идет во главе Интернационала. Я говорю «наряду с Лениным» — потому, что хотя как мыслитель Арваи выше и оригинальнее Ленина, но в практической работе он ниже его. Таким образом одно уравновешивается другим, и они оба приблизительно равноценные величины. Вот этот-то самый Арваи и открыл теорию тотальности.
— Так, так… Но что же это, однако, за «теория тотальности»?
— Терпение! Все по порядку. Маркс, как известно, только в области экономики сумел доказать банкротство капитализма. В других областях, особенно в области философии он сделал только первые шаги. Ну, Ленин — тот вообще не разбирается в философии. Таким образом Арваи завершил то, что начали Маркс и Ленин. Своей теорией тотальности он доказал, что не только экономическое развитие, но и путь спекулятивных наук и развитие этических воззрений народов ведет к банкротству капитализма — к победе социализма. У кого после Маркса и Ленина остались хоть какие-либо сомнения, тот, усвоив теорию тотальности, сдаст свои позиции окончательно. Да, да, Ковач. Это тебе не сапог Бела Куна, который и от брызг московской грязи для меня не станет более привлекательным.
— Я в фракционной борьбе с Гюлаем, — вмешался в разговор Шимон, — но то, что сейчас наговорил Гомоннай… Факты свидетельствуют, что путанные теории Арваи…
