Бела Иллеш - Тисса горит
В соседней комнате послышались голоса. Два мужских, один женский. Говорили так громко, что Петр мог разобрать отдельные слова: расценка, сдельная работа, зарплата, зарплата, зарплата…
В комнату вошел Тереш. Вынул какие-то бумаги из шкафа и вышел, оставив за собой дверь открытой. На одно мгновение Петр мог видеть круглоголового мужчину лет сорока, с черными усами. Он сидел у стола, согнувшись над листом бумаги. Помусолив карандаш, он что-то написал в углу листа. Высокая, молодая, сильная женщина через его голову рассматривала документ. Она положила руку на плечо товарища. И эта широкая, с короткими пальцами рука была твердой, как железо, над которым она работала.
Когда к ужину явился Секереш, Петр неожиданно сказал:
— Слушай, Иошка, нельзя ли устроить так, чтобы мне здесь остаться? Нужда в людях здесь, верно, больше, чем в Вене.
— Особенно в тех, кого разыскивает полиция и кого она великолепно знает в лицо. Чтобы всех нас поставить под угрозу? Так, что ля?
— Значит, я должен уехать?
— Что с тобой приключилось, Петр? Утром тебе и в голову не приходило…
Петр молчал. Да что бы он и мог сказать? Секереш высмеял бы его, заикнись он только о том, что Тереш пахнет фабрикой, тогда как от Мартона пахло нищетой.
Секереш принес вечернюю газету.
— Вот, почитай-ка, — и он ударил пальцем по столбцу с длинным списком убитых под Будой.
«Дезидерий Альдор, студент-юрист», — прочел Петр указанную Секерешем фамилию.
— Знаешь, кто это?
— Как будто я где-то слыхал эту фамилию, но где именно — что-то не припомню.
— Ты, верно, знал его под фамилией Леготаи или Бескид. Да, да! Товарищ Бескид умер героической смертью, сражаясь за отечество под флагом его величества короля.
Секереш смеялся, но от этого смеха лицо его не повеселело, наоборот — затуманилось.
Когда на прощанье Секереш пожал ему руку, глаза Петра Ковача, коммуниста, видавшего виды, наполнились слезами. Он грустил вовсе не то том, что должен был расстаться с Секерешем. Он уже давно привык к необходимости время от времени расставаться с товарищами, чтобы потом на каком-нибудь другом фронте мировой революции вновь с ними встретиться. Это в порядке вещей. Но после разговора с Секерешем, — беседа была короткой, они провели вместе не больше двух часов, — то, что вчера он только предчувствовал, перешло в уверенность. В движении предстоят большие перемены, отчасти они уже произошли. В чем именно эти перемены заключаются — он точно не знал. Когда, вернувшись из Чехо-Словакии, он увидел на Вацском проспекте дымящие фабричные трубы, ему сразу стало понятно, в чем дело. Но сейчас он только чувствовал, что Тереша трудно вообразить себе на дамском велосипеде распространяющим листовки, так же как Мартона трудно было бы использовать для какой-нибудь забастовки из-за зарплаты.
То, что Петр услышал от Секереша о партийных делах, он еще не вполне переварил, но он инстинктивно понимал, что все эти факты означают новую стадию движения, новый этап, новую фазу. Новый шаг, логически и органически связанный с предыдущим. Выпрямление линии. Результат критики ошибок и искривлений. Он уже видел и людей, которые на этом новом этапе чувствуют себя, как дома. Да, все это очень хорошо. Все это должно успокоить и воодушевить. Но вот то, что сам он сейчас не мог участвовать в этой работе, пропитанной запахом фабрики, потому что слишком много работал раньше, — это несправедливо. «Несправедливо! Но с чьей стороны? Корни движения — на фабриках и заводах. Это правильно. Оно так и должно быть. И можно ли, спрашивается, дать мне работу на заводе, но так, чтобы не поставить товарищей под угрозу? Нет, нельзя. Можно ли использовать меня вне завода? Разве что в темной комнате — да. Но все же ужасно, что именно в такой момент я должен эмигрировать…»
Сердце Петра так ныло, словно в него нож воткнули. Почти с ненавистью думал он о Вене, куда он должен был теперь бежать. С боязнью думал он теперь о той обстановке, в которой ему придется там жить, чужими казались товарищи, с которыми ему предстоит работать. И с чувством горечи и зависти отрывался он от тех, кто может работать здесь.
Он не заметил, сколько прошло времени после его прощания с Секерешем до той минуты, когда в дверь постучал Тереш. Он не заметил даже, что свеча догорела и погасла.
— Что же это вы в темноте сидите, товарищ?
Петр что-то пробормотал в ответ. Тереш зажег новую свечу и бросил на диван старенький чемодан.
— Здесь вы найдете все, что вам нужно: костюм, белье, ботинки. А вот вам паспорт и деньги. Из квартиры выйдете без вещей. А вот по этой бумажке, — смотрите, не потеряйте ее, — на вокзале в камере хранения получите ваш чемодан. В нем кроме старого белья ничего не будет. И то для видимости. Нельзя же ехать без вещей. По совести говоря, я был бы счастлив, если бы вы уже испарились отсюда. Мы переживаем тяжелые дни. У Кенде, — того, что одолжил вам пальто, — у Кенде сегодня был обыск. Ничего не нашли, но его все же забрали на улицу Зрини. Вот вам ваш паспорт.
Петр взял паспорт и положил его в карман, не взглянув даже в документ. Тереш удивленно посмотрел на него, но промолчал.
— Поезд отправляется завтра утром, в десять тридцать… С Западного вокзала, — сказал он после минутной паузы. — Вот вам деньги, товарищ.
— Спасибо, — ответил Петр. — Когда же я должен ехать?
Тереш снова удивленно посмотрел на него.
— Утром, в десять тридцать, с Западного, — говорил он. — Завтра в это время вы будете уже в Вене, товарищ Ковач. Там наконец отдохнете как следует.
— Я предпочел бы работать, — нервно сказал Петр, прислонившись спиной к стенке и в упор глядя на Тереша.
Тот сидел на диване и играл со стоявшей на стуле свечой.
— В Вене работы хватит, — сказал он тихо.
— Знаю. Но меня больше тянет к венгерскому движению, — упрямо, почти враждебно ответил Петр.
Тереш с удивлением посмотрел на своего гостя.
— К венгерскому движению? — с удивлением переспросил он. — Ладно. Вам охота работать в венгерском движении? — повторил он. — Отлично! Ваше желание напомнило мне одного дорогого товарища, от которого я многому научился. Он был убит на берегу Тиссы в день падения диктатуры. Фамилия его была Немченко. Рабочий из Харькова. Он попал в плен в Венгрию еще в четырнадцатом году. Мы с ним служили в Красной армии в одной роте. Рота состояла из крестьян, и наши ребята высмеивали его за плохое венгерское произношение. Он не обращал на эти насмешки никакого внимания. Пусть их смеются, лишь бы слушали! И мы, сами того не замечая, прошли с ним целую школу. Так вот, товарищ Ковач, минуту терпения! Это относится к вам. Этот самый Немченко не раз горячо нам доказывал, что, сражаясь на берегу Тиссы с румынами, он, собственно говоря, защищает Харьков от стоящих на Волге русских белогвардейцев. Тогда нам это казалось смешным. Но я думаю, товарищ Ковач, что вы вполне согласны с товарищем Немченко, защищавшим свой родной город у Тиссы?
Тереш говорил просто, но убедительно.
— Скажите, товарищ Тереш, — сказал наконец Петр, — знали вы товарища Пойтека? Даниила Пойтека.
— Фамилию слыхал, но лично встречаться не приходилось.
— Жаль.
— Жаль, — согласился с ним Тереш.
Утром скорым поездом Петр покинул Будапешт и к вечеру уже был в столице Австрии.
Переполох, вызванный королевским путчем и мобилизацией соседних государств, значительно облегчил переправу через границу. Звучит парадоксом, но особо строгий контроль помогал делу тех, кто хотел проскользнуть. Бесчисленные отряды охотились за самыми разнообразными «путешественниками». В эту работу было невозможно ввести ту систему, которая была установлена двухгодичным режимом консолидированного белого террора.
Петр ехал с фиумским паспортом. В те дни это было еще редкостью. Дипломатическая война Италии и Югославии за Фиуме — этот единственный морской порт «исторической» великой Венгрии — была в самом разгаре. При данной ситуации лучшего паспорта Петр даже желать себе не мог. Он прекрасно мог говорить по-венгерски, и все же считался иностранцем, гражданином «иностранной державы», не имевшей никакого касательства к королевскому путчу.
Петр ехал во втором классе. Кроме него на щегольском кожаном диване только что отделанного купе сидели пожилой господин и немолодая дама в трауре.
Пожилой господин был, видимо, словоохотлив.
— Вы, сударыня, если я не ошибаюсь, в трауре? — обратился он к своей спутнице.
Та утвердительно кивнула головой.
— Ребенок или муж?
— Мой сын.
— Ужасно! — сочувственно вздохнул толстый господин и высморкался в огромный сверкающий белизной платок. — Катастрофа или болезнь?
— За отечество, — ответила женщина в черном, прикладывая к глазам носовой платочек.
— Ужасный удар! — сочувствовал господин. — А с чьей стороны, разрешите спросить? В королевских или в национальных частях?
