Карел Шульц - Камень и боль
Мягким движением он медленно провел рукой по бороде и продолжал:
- Не забывайте, что, рисуя, никогда нельзя повторять одно и то же движение у того же человека, одну и ту же позу в той же группировке, вот что я хотел вам сказать, ничего больше. Вечная смена, чередование. Какие возможности в этом поединке? Укол, рубка, опрокидыванье наземь. Я думаю... Ага, опять Луиджи! Вы видели? Какой отсюда вывод? А вот какой: человек, двигаясь, имеет центр тяжести всегда над осью ноги, на которой он стоит. При наклоне в одном направлении тело сокращается с одной стороны настолько, насколько растягивается с другой. Характер этого поединка, если кто из вас захочет его когда-нибудь нарисовать, определяется его причиной: азартом и обвинением одного из них в мошенничестве. На лице у обоих дерущихся выражено то, что составляет сущность всего, что живет, борется, дышит, желает. Человек, ожидающий новой весны, нового лета, новых месяцев и годов, напрягается, стремится, бьется, считая, что самое желанное еще впереди, и не замечая при этом, что сам идет уже к гибели и распаду...
У одного из противников была пронзена рука возле плеча, от боли он не мог держать меч, и тот со звоном упал на плиты пола. Леонардо, тотчас потеряв всякий интерес к дерущимся, не спеша повернулся и подошел к картине Пьетро Рицци. Прищурился и стал смотреть на полотно, а блестящий светло-желтый хитон его пылал золотом солнечного света. Он опять поднял руку, отчего широкий длинный рукав пошел складками, и, сделав ладонью движение в воздухе над картиной, сказал:
- Никогда не забывай, Джанпьетрино, что я тебе уже говорил: цвет поверхности того или иного предмета всегда зависит от противоположного предмета, от отражения света. Тебе вот нужно, чтобы возникли тени от зари, от красных лучей солнца. Так помни, что такие тени - всегда голубые. Почему? Потому что поверхность непрозрачного тела принимает всегда цвет противоположного тела. Так как белая стена не прозрачна, она окрашивается в тон предметов, которые находятся перед ней, на твоей картине - солнцем и небом. А так как солнце к вечеру розовато-красное, а небо голубое, значит, там, где солнце не видит теней, потому что ни один источник света не видит теней освещенного им тела, - они видны небу и, отброшенные на белую стену, получат голубой оттенок, а плоскость вокруг них, на которую падает красное сиянье солнца, будет красноватой.
Рафаэль Санти подошел к нему с вопросом, но не успел этого вопроса задать, так как в то же мгновенье, с шумом, заглушившим и говор патрициев, и лай собаки, в помещение ввалился Джулиано да Сангалло; продираясь между группами и компаниями, он направился прямо к Леонардо.
- Ну кончено! - загремел он. - Камень достался Буонарроти. Только что подписан договор между Синьорией и Микеланджело, я прямо оттуда.
Сангалло потер свои огромные руки и радостно засмеялся.
- Парень удалой! Но сделает, я уверен, сделает - и хорошо сделает!
Леонардо да Винчи спокойно посмотрел на него.
- И я уверен, - невозмутимо промолвил он, - что мессер Буонарроти сделает хорошо. Его произведения, которые я видел и о которых слышал, превосходны. - Немного помолчав, он, понизив голос, спросил: - А что Андреа Сансовино?..
Сангалло поглядел с удивлением.
- Сансовино? - переспросил он. - Какое отношение имеет к этому Сансовино?
- Ведь он тоже добивался камня, - ответил Леонардо.
- Первый раз слышу, - изумился Сангалло. - С Микеланджело вели переговоры так, будто он один претендует на камень, пошли на все его условия, четыреста золотых дукатов на бочку...
- Кто решал вопрос, маэстро Сангалло? - тихо спросил да Винчи.
- Да... сам гонфалоньер Содерини... - удивленно ответил Сангалло.
Леонардо засмеялся мягко, успокоительно.
- Теперь понимаю, - равнодушно ответил он, - почему камень не получили ни Андреа Сансовино, ни я...
Лицо Сангалло залил румянец смущения, он залепетал:
- Я и не подозревал, мессер Леонардо, что вы тоже претендовали на этот камень... И Сансовино... С Микеланджело говорили, как с единственным желающим... Он получил его без малейшего труда... и уже принес на заседание маленькую восковую модель той статуи, которую хочет изваять из полученного камня... я ничего не понимаю... больше сорока лет глыба пролежала в земле, никто о ней не вспоминал - и вдруг столько знаменитых желающих!
Леонардово равнодушное, но насмешливое спокойствие и Сангаллова шумная, взволнованная речь привлекли к ним новые группы слушателей.
- Дело в том... - тихо промолвил Леонардо, - я не просил, мне это никогда в голову не приходило, я совсем забыл про этот камень, - можно сказать, даже не знал о нем... - Он успокоительно коснулся Сангаллова плеча. - Эту работу мне предложила сама Синьория.
Сангалло остолбенел.
- Предложили... вам, мессер Леонардо, а потом отдали кому-то другому?
- Не кому-то другому, - возразил Леонардо, сопроводив эти слова легким, учтивым наклоном головы. - А Микеланджело Буонарроти, великому. Мне все ясно. Вспомнили про камень, просматривая старые счета, и решили поскорей оправдать произведенные на него большие расходы. Я был при этом. Предложили эту работу мне. А потом приехал Микеланджело, флорентиец, и даже больше, чем флорентиец, - любимец гонфалоньера и бывший художник Медичи. Знаете, какой политики придерживается теперь нерешительный Содерини? И так как решал вопрос именно Содерини, работу получил ваятель Лоренцо Маньифико, а про меня забыли... как прежде - самый камень. Тут нет ничего странного. Между тем в этом заказе заинтересован и Андреа Сансовино, которому нужны деньги и работа, многие сплетники даже утверждают, будто это я его подбил. Какой вздор! Желаю мессеру Буонарроти успеха, он - великий художник...
- Да, - проворчал Сангалло. - И камень он получил как художник, а не как бывший ваятель Лоренцо Медичи!
- Может быть, и по той и по этой причине, - улыбнулся Леонардо. - Я не думаю, чтоб был таким уж большим другом Медичи тот, кто в минуту, когда решалась судьба Флоренции, ухитрился то уезжать из нее, то возвращаться обратно. Так что очень возможно, он получил эту работу просто как художник, это дело Синьории, а кто теперь поймет политику Содерини? Меня это не касается. Знаю только, что приглашали меня, а работу получил он.
- Мессер Леонардо... - снова встревожился Сангалло, схватив своей огромной рукой край его длинного блестящего золотого рукава.
Леонардо, уже двинувшийся к поставу Бернардино Луини, снова обратил холодный, иронический взгляд на взволнованное лицо Сангалло.
- Я уже сказал вам, маэстро Сангалло, что меня это не волнует, напротив! Мне все ясно. Мессер Буонарроти - флорентиец, ваятель, связанный с временем наибольшей славы Флоренции, придворный художник Маньифико и молод. А мне пятьдесят, и я изгнанник.
И он отошел размеренными шагами, весь в сиянии, золоте и солнце, - к работе ученика. За ним на почтительном расстоянии последовали остальные, чей возбужденный шепот, усиливаясь, проникал во все углы зала. Игроки, шутники и влюбленные оставили свои занятия и стали тревожно переговариваться. Случай всех взволновал. Сангалло остался один посреди зала, и нахмуренное лицо его помрачнело. Видно, парню придется туго, и кто знает, что еще за этим скрывается! Мертвые камни никогда не приносят счастья. И Сангалло вспомнил то время, когда строил в Ареццо великолепный храм св. Марии-Аннунциаты. Одна стена там все время коробилась, хотя работали как нельзя лучше, - пока он не выяснил, что камень ее - нечистый, не из того места, что остальные, - из места, где сходились на свои оргии в ночной каменоломне вероотступники, и тогда он приказал сейчас же всю стену беспощадно разрушить, отвергнутый матерью божьей для строительства ее собора камень раскидать и сложить стену из другого камня, и вот на славу удалось здание, славно стоит в Ареццо храм божий, которым Сангалло в свое время еще похвалится перед престолом божьим, ни слова не говоря о папах и епископах, славно стоит храм, нет в нем нечистого камня...
И та глыба, что засыпана за Санта-Мария-дель-Фьоре, тоже мертвая, порченая. Тоже, видно, отмечена. На вид красивая, никому в голову не приходило, что камень - нечистый. Но только помощник ваятеля Агостино ди Дуччо вогнал в него тогда клин, чтоб его можно было перевезти, весь низ глыбы расселся, и зазияла огромная трещина. А ведь помощник Дуччо, старый добряк Лучано, насадил бесчисленное множество глыб и обращался с камнями осторожно, любовно, лучшего мастера не найти, всем было ясно, что дело все в камне, а не в Лучано, камень был проклятый, ну и бросили, хоть и стоил он больших денег. Маэстро Агостино ди Дуччо не пожелал иметь с ним дело, не станет он работать с больным камнем, и когда он объявил, что этот мраморный болван ни на что не годен, ему поверили и стали сыпать на камень мусор и смет, так что он мало-помалу за сорок лет ушел под землю, погребенный за то, что проклят. И теперь, едва о нем вспомнили, он уже вызвал гнев, вражду, а может, и ненависть.
