Мигель де Унамуно - Туман
А он, почувствовав это, снял руку с коленки, но только для того, чтобы обнять Эухению за шею и поиграть одной из серег. Девушка не стала ему мешать.
– Послушай, Эухения, для забавы ты можешь разок-другой сделать глазки этому сопляку.
– Маурисио!
– Ты права, не сердись, любовь моя! – И он притянул к себе голову Эухении, нашел ее губы и, закрыв глаза, припал к ним долгим, влажным поцелуем.
– Маурисио!
Он поцеловал ее глаза.
– Так больше продолжаться не может, Маурисио!
– Почему? Разве бывает лучше, чем сейчас? Ведь нам никогда лучше не будет.
– Говорю тебе, так больше продолжаться не может. Ты должен найти работу. Я ненавижу музыку.
Она, бедняжка, смутно чувствовала, не отдавая себе в том отчета, что музыка – это вечная подготовка, подготовка к победе, которой никогда не будет, вечная дорога, не кончающаяся никогда. Ей опротивела музыка.
– Я буду искать работу, Эухения, буду искать работу.
– Ты всегда говоришь одно и то же, но ничего не меняется.
– Ты так думаешь?
– Нет, я знаю, ты по сути просто лентяй, и придется мне искать для тебя работу. Конечно, ведь вам, мужчинам, легче ждать!
– Это ты так думаешь…
– Да, да, я хорошо знаю, о чем говорю. И повторяю тебе, у меня нет никакого желания видеть умоляющие глаза дона Аугусто, глаза голодной собаки…
– Что за сравнение, деточка!
– А сейчас, – она поднялась и отвела его руку, – выйди для успокоения на воздух. Тебе это очень нужно!
– Эухения! Эухения! – прошептал он прерывистым лихорадочным голосом ей на ухо. – Если бы ты меня любила…
– Кому надо поучиться любить, так это тебе, Маурисио. Любить – и заодно быть мужчиной! Ищи работу и решайся быстрее: если не найдешь, работать буду я; но решай скорее, иначе…
– Что иначе?
– Ничего! Но с этим надо покончить!
И, не дав ему ответить, она вышла из каморки. Поравнявшись с привратницей, Эухения сказала:
– Ваш племянник остался там, сеньора Марта, скажите ему, чтобы он наконец решился.
И Эухения, высоко подняв голову, вышла на улицу, А там шарманка визгливо играла залихватскую польку, «Ужас! Ужас! Ужас!» – проговорила девушка и не пошла, а почти побежала по улице.
X
На следующий день, после визита к Эухении, в тот же самый час, когда она в каморке подгоняла своего ленивого обожателя, Аугусто, которому надо было с кем-то поделиться, направился в казино повидать Виктора.
Другим, совсем другим человеком чувствовал себя Аугусто, как будто явившийся пред ним образ сильной женщины – а глаза Эухении излучали силу – перевернул всю его душу, как плуг землю, и открыл в нем скрытый доселе источник. Он тверже ступал по земле, оп дышал свободнее.
«У меня появилась цель, направление в жизни, – говорил он себе, – завоевать эту девушку или дать ей завоевать меня. А это одно и то же. В любви все равно: быть победителем или побежденным. Хотя нет! Нет! Сейчас быть побежденным – значит уступить другому. Да, другому, потому что, без сомнения, есть другой. Другой? А кто этот другой? Быть может, другой – это тоже я? Я поклонник, искатель, а другой… другой, как мне кажется, уже не поклонник и не искатель, он не добивается и не ищет, он уже нашел. Конечно, нашел не более, чем любовь прелестной Эухении. Не более?…»
Женское тело, излучавшее свежесть, здоровье и радость, промелькнуло рядом и, прервав его монолог, увлекло Аугусто за собою. Почти машинально он следовал за женщиной, за этим телом, продолжая рассуждать.
«Какая красивая! Эта, и та тоже, и другая. А тот, другой, наверное, не добивается и не ищет, а его добиваются и ищут. Возможно, он ее и не стоит… Но что за прелесть эта девочка! Откуда взяла она такие глаза? Почти как у Эухении! Как сладко, наверное, забыть о жизни и смерти в ее объятьях! Покачиваться в ее объятьях, как на теплых волнах! Другой! Но другой – это не возлюбленный Эухении, не тот, кого она любит, другой – это я. Да, другой – это я, я!»
Когда Аугусто пришел к заключению, что он-то и есть другой, девушка, за которой он следовал, вошла в дом. Аугусто остановился и оглядел здание. И только тогда понял, что шел следом за девушкой. Ах, да, ведь он хотел идти в казино, надо отправиться туда. И он продолжал думать:
«Но сколько же красивых женщин в мире! Боже мой! Почти все. Благодарю, господи, благодарю. Gratias agimus tibi propter magnam gloriam tu am![51] Слава твоя, господи, в красоте женщин! Но какие волосы, боже, какие волосы!»
Эти великолепные волосы принадлежали служанке, которая с корзинкой в руке пересекла ему дорогу. И он повернул за нею. В золоте ее волос светилось солнце, они словно стремились вырваться из тугой косы, чтобы расплавиться в ясном и свежем воздухе. А под волосами открывалось личико – все в улыбке.
«Я – другой, для нее я – это другой, – продолжал Аугусто, следуя за девушкой с корзинкой. – Но разве нет других женщин? Да, для другого есть другие! Но таких, как она, как моя единственная, нет, нет! Они все лишь подражания ей, моей единственной, сладостной Эухении! Моей? Да, силой мысли и желания я ее делаю моей. Тот другой, точнее говоря, тот первый, может обладать ею физически, но таинственный свет ее глаз принадлежит мне, только мне! А разве не отражают таинственный духовный свет и эти золотые волосы? На земле только одна Эухения или две? Одна – моя, а другая – ее возлюбленного? Ну, если так, если их две, пусть он остается со своею, а я – с моею. Когда приходит грусть, особенно по ночам, когда мне, сам не знаю почему, хочется плакать, как должно быть приятно закрыть лицо, рот и глаза этими золотыми волосами и вдыхать через них воздух, очищенный и душистый! Но…»
Он вдруг почувствовал, что его мысли что-то прервало. Служанка остановилась поболтать с приятельницей. Колебание длилось минуту, и Аугусто со словами: «Ба, сколько появилось красивых женщин, с тех пор как я узнал Эухению!» – снова зашагал по дороге в казино.
«Если она будет упорно предпочитать другого, то есть первого, я, пожалуй, приму героическое решение, которое поразит всех моим великодушием. Любит она меня пли нет, но ее долг я так не оставлю!»
Взрыв хохота, исходивший, казалось, с ясного неба, прервал его монолог. Две девушки смеялись рядом с ним, и их смех был как щебет двух птиц среди цветов. На минуту он вперил в них свои жадные к красоте глаза и они показались ему одним раздвоенным телом. Девушки шли рука об руку. И у него возникло страстное желание остановить их, взять каждую под руку и, глядя на небо, вот так идти между ними туда, куда понесет их ветер жизни.
«Но сколько же красивых женщин появилось, с тех пор как я узнал Эухению! – говорил он, следуя за двумя хохотушками. – Просто рай какой-то! Какие глаза! Волосы! Улыбки! Одна – блондинка, другая – брюнетка. Но которая из них блондинка? А какая – брюнетка? Они у меня смешались».
– Что с тобою, дружище? Уж не спишь ли ты на ходу?
– Привет, Виктор.
– Я ждал тебя в казино, но раз ты не пришел…
– Как раз я туда и иду.
– Туда? В этом-то направлении? Ты с ума сошел?
– Да, ты прав, но я тебе все объясню. Кажется, я уже тебе говорил об Эухении.
– О пианистке? Да.
– Ну так вот, я безумно в нее влюбился, как…
– Да, как всякий влюбленный. Продолжай.
– Как сумасшедший. Вчера нанес визит родственникам Эухении и увидел ее…
– И она на тебя посмотрела? Не так ли? И ты поверил в бога?
– Нет, она не посмотрела – она окутала меня своим взглядом; и не то чтобы я поверил в бога, но поверил, что я ж есть бог.
– Крепко же тебя зацепило!..
– Да она еще и рассердилась! Но я не пойму, что со мной с тех пор происходит: почти все женщины мне кажутся красавицами; как вышел я из дому – еще и получаса, ручаюсь, не прошло, – я уже успел влюбиться в трех, да что я говорю – в четырех. У одной были такие чудные глава, другая с роскошными волосами, а только что я влюбился в двух сразу, брюнетку и блондинку, они смеялись, как ангелы. И я шел за каждой из четырех. Что же это такое?
– Дорогой Аугусто, родник любви спал, застыв в глубине твоей души, ибо не было ему применения. Пришла Эухения, пианистка, она встряхнула тебя и глазами своими всколыхнула эту заводь, где спала твоя любовь; любовь проснулась, забила ключом и, переполняя тебя через край, разливается во все стороны. Когда человек вроде тебя по-настоящему влюбляется в женщину, он заодно влюбляется и во всех остальных.
– А я думал, все наоборот… Кстати, смотри, какая брюнетка! Звездная ночь! Правду говорят, что черное лучше всего поглощает свет! Ты видишь, сколько скрытого света чувствуется в ее волосах, в черном янтаре ее глаз? Пойдем за нею!
– Как хочешь…
– Да, так я думал, что все наоборот, что когда человек по-настоящему влюбляется, то его любовь, которая раньше рассеивалась на всех, сосредоточится на одной женщине, а все остальные должны казаться ему ничтожными и неинтересными. Смотри, смотри, какой блик солнца на ее черных волосах!
– Что ж, попробую объяснить тебе. Ты был влюблен – очевидно, сам того не зная – в женщину, но абстрактно, а не в ту или другую. Когда же ты увидел Эухению, абстрактное стало конкретным, женщина вообще стала данной женщиной, и ты влюбился в нее, а теперь ты, не забывая Эухении, перенес свою любовь почти на всех женщин, ты влюбляешься во множество, в род. Итак, ты перешел от абстрактного к конкретному, а от конкретного к родовому, от женщины вообще – к одной женщине, а от нее – к женщинам.
