Коллектив авторов - Любовь по-французски

Напившись с друзьями, он как безумный метался по ночному Парижу, из одного кабаре в другое, заводя случайные знакомства и кончая ночь с женщинами, подобранными на тротуаре. Возможно, что, отбив красотку у солдата, он необузданно наслаждался ею в грязи какого-нибудь вертепа. Иногда она находила в его карманах какие-то странные адреса, какие-то мерзкие обрывки – всяческие доказательства его дебошей, – которые она торопилась сжечь, чтобы ничего не знать об этих гнусностях.

Когда лицо его было исцарапано женскими ногтями, когда он приходил к ней израненный и грязный, она делала над собой нечеловеческое усилие и обмывала его в величественном молчании, которое он не решался нарушать. Утром, после ночи, проведенной им в оргиях, а для нее полной неисчислимых страданий, он, просыпаясь, находил ее, как обычно, молчаливой и сам не смел заговорить с ней. Казалось, обоим им снились страшные сны, а наутро жизнь продолжалась как ни в чем не бывало. Только один раз Фердинанд, невольно расчувствовавшись, бросился утром к ней на шею и, рыдая, лепетал:

– Прости меня, прости меня!

Но она оттолкнула его, недовольная, притворяясь удивленной:

– Что ты хочешь сказать? Простить тебя?.. Ты ни в чем не провинился. Я ни на что не жалуюсь.

И Фердинанд чувствовал себя ничтожеством перед величием этой женщины, до такой степени владевшей собой, что она способна была замкнуться в своем упрямом отрицании его вины и как бы не замечала его безнравственного поведения.

На самом деле Адель жестоко страдала от отвращения и гнева, ее спокойствие было только позой. Недостойное поведение Фердинанда возмущало ее, оскорбляло ее человеческое достоинство, ее понятия о чести, внушенные ей воспитанием религиозные правила. Ее сердце останавливалось, когда он приходил, пропитанный насквозь пороком, и она тем не менее должна была прикасаться к нему своими руками и проводить остаток ночи в атмосфере, насыщенной нечистыми парами его дыхания. Она презирала его. Но за ее презрением таилась чудовищная ревность к этим друзьям, к женщинам, которые возвращали его ей оскверненным, опустившимся. О, с каким наслаждением она увидела бы этих женщин подыхающими на тротуаре. Она не могла понять, почему полиция не очищает с оружием в руках улицы от этих чудовищ.

Ее любовь к мужу не уменьшалась. Когда он внушал ей отвращение как человек, она восхищалась его талантом художника, и это восхищение как бы очищало его в ее глазах. Она доходила до того, что начинала оправдывать его проступки. Получив провинциальное воспитание, она верила легенде о том, что гений и беспутство неотделимы друг от друга.

Но сильнее, чем поругание ее женской деликатности и оскорбление ее супружеской нежности, ее ранила его неблагодарность. Он предавал ее всячески, и самая горькая ее обида заключалась, пожалуй, в том, что он так небрежно относился к своим обязанностям художника, нарушал договор, который они заключили, – ведь она обязалась обеспечить их материальные нужды, а он должен был работать для славы.

Он не сдержал своего слова – это было неблагородно с его стороны, и она изыскивала способ, как бы спасти в нем художника, если уж никак невозможно было спасти человека. Она должна была собрать все силы, так как ей предстояло руководить им как художником.

Не прошло и года, как Фердинанд почувствовал, что превращается в ее руках в ребенка. Адель подавляла его своей волей. В борьбе за существование побудительным началом в их союзе была она, а не он. После каждого своего проступка, каждый раз после того, как она ухаживала за ним без тени упрека, с какой-то присущей ей свирепой жалостью, он становился все покорнее, низко склоняя голову под ее презрением, о котором он догадывался. Их отношения исключали возможность лжи. Она была сильна духом, умна, честна, а он докатился до полного падения. Самое большое страдание доставляло ему ее молчаливое презрение, оно подавляло его сильнее всего. Она обращалась с ним с холодностью судьи, который все знает и простирает свое пренебрежение до прощения, не снисходя до увещания виновного, как будто бы малейшая возможность объяснения между ними нанесла бы непоправимый удар их супружеству. Она не объяснялась с ним, чтобы не унизиться, чтобы не опуститься до него и не испачкаться в его грязи.

Если бы она когда-нибудь возмутилась, если бы она посчиталась с ним за его измены, если бы она проявила свою женскую ревность, он, несомненно, страдал бы гораздо меньше. Если бы она унизилась перед ним, она тем самым подняла бы его. Каким униженным и неполноценным чувствовал он себя, просыпаясь после очередного дебоша, раздавленный стыдом, уверенный, что она знает все и не удостаивает его жалобами!

Картина все же продвигалась. Он понял, что талант остается его единственным прибежищем. Когда он работал, Адель становилась по-прежнему нежной и заботливой; она преклонялась перед ним как художником, она почтительно изучала его творение, стоя сзади него, когда он работал.

Чем лучше он работал, тем больше она подчинялась ему. Тогда он становился снова хозяином положения, он опять занимал в супружестве то место, которое надлежало ему занимать как мужу. Но непобедимая лень одолевала его. Когда он возвращался разбитым, как бы опустошенным той жизнью, которую вел, руки его становились дряблыми, он колебался и, утратив былую свободу в выполнении своих творческих замыслов, уже не был способен на смелое дерзание в искусстве.

Иногда по утрам он чувствовал полную неспособность к чему бы то ни было, а это приводило его в какое-то оцепенение. Весь день тогда он без толку топтался перед своим мольбертом, хватался за палитру и тотчас же отбрасывал ее и, не подвигаясь в работе, приходил в бешенство. Или он засыпал на кушетке и пробуждался от этого нездорового сна только к вечеру, с чудовищной мигренью. Адель в такие дни наблюдала за ним молча. Она ходила на цыпочках, чтобы не обеспокоить его и не вспугнуть вдохновение, которое должно было явиться, – она в этом не сомневалась. Она верила в это вдохновение, представляя его себе каким-то невидимым пламенем, которое проникает к смертным и нисходит на голову избранного им художника. Бывали дни, когда она сама падала духом, и глубокая тревога овладевала ею при мысли, что Фердинанд – ненадежный компаньон, которому грозит банкротство.

Наступил февраль. Приближалось время выставки в Салоне, а «Озеро» все еще не было закончено. Большая часть работы была сделана, полотно было полностью подмалевано, но только некоторые детали были вполне выписаны, а остальное еще представляло первозданный хаос. Невозможно было выставлять картину в таком виде. Это был набросок, а не законченное произведение мастера. Недоставало четкости в выявлении замысла, гармонии в соотношении рисунка и цвета. Фердинанд не двигался вперед, он разменивался на детали, уничтожал вечером то, что писал утром, топтался на месте, пожирая самого себя в своем бессилии.

Однажды в сумерки Адель возвратилась домой после длительного отсутствия и, войдя в неосвещенную мастерскую, услышала, что кто-то рыдает. Она увидела своего мужа: он сидел на стуле перед картиной, раскисший, как перестоявшаяся опара.

– Ты плачешь? – спросила она Фердинанда, растроганная его горем. – Что с тобой?

– Нет, нет, ничего… пустяки… – бормотал он.

Целый час сидел он так, тупо уставившись на свое полотно, где уже ничего не мог различить. Все смешалось в его помутившемся сознании. Его творение представлялось ему жалким и бессмысленным нагромождением нелепостей. Он чувствовал себя беспомощным, слабым, как ребенок, совершенно бессильным упорядочить это месиво красок. Потом, когда сумерки, сгущаясь, скрыли от него полотно, когда все – даже самые яркие тона – погрузилось в темноту, как в небытие, он почувствовал, что умирает, подавленный безысходной тоской. Из его груди вырвались громкие рыдания.

– Ты плачешь, ты плачешь, – повторяла молодая женщина, поднося руки к его лицу, по которому катились обильные слезы. – Ты страдаешь?

Он не в состоянии был ответить ей, рыдания душили его. Тогда, забывая о своем глухом сопротивлении, сдаваясь перед охватившей ее жалостью к этому несчастному, который осознал всю безнадежность своего положения, она по-матерински прижала его в темноте к своей груди. Это и было банкротство.

На следующий день Фердинанд должен был уйти из дому после завтрака. Вернувшись через два часа, он, как всегда, погрузился в созерцание своего полотна. Вдруг он воскликнул:

– Послушай! Кто это работал над моей картиной?

В левой стороне полотна кто-то закончил уголок неба и крону дерева. Адель, делая вид, что поглощена работой над одной из своих акварелей, ответила не сразу.

– Кто же мог позволить себе сделать это? – скорее удивленным, чем рассерженным тоном продолжал он. – Уж не Ренекен ли?

– Нет, – сказала наконец Адель, не поднимая головы. – Это я тут забавлялась… Только фон… какое это имеет значение…