Подарок от Гумбольдта - Сол Беллоу
– Так что если ты намекаешь на мой должок, – говорил Текстер, – то тебе придется подождать еще. Взамен я кое-что предложу тебе. Нам с тобой надо сделать культурный путеводитель по Европе, знаешь, по типу «Бедекера». Я поделился этой идеей со Стюартом, моим редактором, он в восторге. Важно, чтобы в таком издании фигурировало твое имя. А я возьму на себя организационную сторону дела. У меня прирожденные организаторские способности. Я согласен быть младшим партнером в этом предприятии. Лучшего помощника ты не найдешь. Только поставь свою подпись, и у тебя в кармане пятьдесят тысяч.
Рената, казалось, не слышит наш разговор. Она пропустила упоминание о пятидесяти тысячах. Рената словно покинула нас и все крепче и крепче прижимала к нежному месту мою ногу. Мне передалось ее неутолимое желание. Она была просто великолепна. Если Ренате приходится общаться с полоумными, она по крайней мере знает, чем вознаградить себя, и мне это нравилось.
Разговор между тем продолжался. Мне было лестно услышать, что я еще могу получать крупные авансы.
Текстер – ненаблюдательный человек. Он совершенно не замечал, что делает Рената, не заметил ее расширившихся зрачков, не заметил, чем кончилась ее изощренная проделка. То, что начиналось как почти невинная шутка, перешло в захватывающее физическое ощущение и завершилось желанной кульминацией. Рената вся задрожала и, выпрямившись на старинном стуле, замерла, точно в обмороке. Через минуту поволока с ее глаз спала, и, ласково поглаживая мне ногу, она посмотрела на меня ясным взглядом.
Текстер между тем говорил:
– Вижу, тебе не улыбается поработать со мной? Боишься, что я возьму свою долю аванса и испарюсь в неизвестном направлении? Тогда тебе придется либо возвращать свою долю, либо доделывать книгу одному. А это мука для человека с таким беспокойным характером, как у тебя.
– Деньги мне пригодились бы, это факт, но я не хочу стать самоубийцей. Если ты смоешься и мне придется работать одному, у меня голова расколется.
– Ты вполне можешь обезопасить себя от любых неожиданностей. Достаточно сделать в контракте соответствующие оговорки. Мы вставляем пункт о том, что твоя единственная обязанность – написать основной очерк по каждой стране. Стран я наметил шесть: Англия, Франция, Испания, Италия, Германия и Австрия. Все права на эти очерки будут принадлежать только тебе. Это одно стоит пятидесяти тысяч. Итак, я предлагаю вот что: мы начинаем с Испании. Испания – самая простая страна в этом отношении, и посмотрим, как оно пойдет. Стюарт обещает по одобрении рукописи оплатить номер в мадридском «Ритце» сроком до месяца. Разве это не справедливо? Вам обоим там понравится. Прадо – рядом, «Путеводитель Мишлена» перечисляет ряд первоклассных ресторанов вроде «Эскуадрона». Я договариваюсь о встречах с интересными людьми. К тебе в «Ритц» толпами пойдут художники, поэты, музыканты, архитекторы, руководители подпольных движений – все, кто душе угоден. Тебе остается только разговаривать с людьми, есть, пить, спать и к тому же заколачивать денежки. За три недели ты накатаешь материал под названием «Современная Испания. Культурный обзор» или что-нибудь в этом роде.
Вернувшаяся к действительности Рената с интересом слушала Текстера.
– Ваш издатель действительно готов заключить контракт? – спросила она. – Мадрид – это совсем не плохо.
– Ты же знаешь, какими капиталами ворочают крупные конгломераты подобного рода. Несколько тысяч – разве это сумма? – нажимал Текстер.
– Хорошо, я подумаю.
– Когда Чарли говорит «подумаю», это обычно означает «нет», – вставила Рената.
Текстер нагнулся ко мне, едва не задев меня краем своего широкополого стетсона.
– Я знаю, что ты думаешь. Лучше бы вплотную взялся за свою книгу о диктаторах – угадал? А то хватается за все сразу. Гонится за несколькими зайцами. Avec tout ce qu’il a sur son assiette[19] – и всем этим обеспечивает себе хлеб насущный. Но чем больше у меня дел, тем лучше, я так считаю. А своих диктаторов я за три месяца сделаю.
– Мадрид – это замечательно, – повторила Рената.
– Это ведь родина твоей мамы?
Рената кивнула.
– Позволь, я познакомлю тебя с положением, в котором находится сеть отелей «Ритц». Лондонский «Ритц» никуда не годится, стал запущенным, грязным. Парижский «Ритц» принадлежит арабским нефтебаронам типа Онасиса и стал прибежищем нежелательной публики. Там на порядочного человека и не посмотрят. В Португалии, как тебе известно, волнения, и лиссабонский «Ритц» – неспокойное место. Зато в Испании – тишина и полуфеодальный порядок, в Мадриде – прекрасное обслуживание, как когда-то в старину.
У Текстера и Ренаты была одна общая черта. Оба мнили себя европейцами. Рената – потому что ее мать была сеньора. Текстер – потому что имел в детстве гувернантку-француженку, а в юности изучал французский и получил степень бакалавра гуманитарных наук в Колледже Оливера в штате Мичиган, а также потому, что у его родственников обширные международные знакомства.
Помимо материальных соображений, Рената надеялась, что брак со мной принесет ей яркую, интересную жизнь. Текстер питал надежду более высокого порядка: я еще мог сказать новое слово.
Так, попивая чай с ликером, мы коротали минуты, пока я ждал, когда придет Кэтлин.
– Кстати, Чарли, я тут почитал Рудольфа Штейнера, чтобы быть в курсе твоих интересов. Увлекательнейшее занятие! Я-то полагал, что он что-то вроде мадам Блаватской, а он, оказывается, мистик-рационалист. Что он думает о взглядах Гете?
– Текстер, пожалуйста, не надо! – взмолилась Рената.
Но я истосковался по серьезному разговору и сразу же откликнулся.
– Нет, это не мистика. Гете просто вышел за рамки индуктивного метода. Он давал волю воображению и старался представить себя каким-нибудь объектом в природе. Художник тоже старается перевоплотиться в реку или звезду, он играет в перевоплощения. Кто-то даже писал об одном астрономе, который держит стада звезд. Он словно пас свой воображаемый скот на бескрайних лугах космоса. Шелли считал, что Адонис после смерти стал частью красоты и сделал ее еще краше. Гете полагал, что голубое небо – понятие сугубо теоретическое. Голубизна заключена в слове «голубой». Небо – голубое, потому что мы воспринимаем его таким. Моего покойного друга Гумбольдта, замечательного человека и замечательного поэта, страшила ортодоксия рационализма, и это стоило ему жизни именно потому, что он был художником. Разве недостаточно быть беззащитным двуногим существом без того, чтобы быть беззащитным двуногим духом? Мы не должны отказывать нашему
