Молодой Бояркин - Александр Гордеев
самое главное". Повинуясь порыву, Николай задышал запахом ее волос, рука ласкающе
коснулась колена, плеча, скользнула на грудь, и они оба словно остолбенели от этого. Обоим
стало жарко.
Николай был возбужден очень сильно, но это было только эмоциональное
возбуждение, которое чем больше разгоралось, тем чище становилось. Конечно, в одно
мгновение оно могло обратиться в другую неудержимую бешеную силу, но Николай сразу,
даже с некоторым превосходством над самим собой, заметив эту опасность, знал, что ничего
подобного не произойдет.
Никогда еще Бояркин не переживал такого светлого волнения и даже не предполагал,
что физическое может переживаться так высоко духовно. Он успел отметить, что, наверное,
такое может быть только с любимой, что, наверное, это и есть его высший взлет.
– Ты о чем-то хотел рассказать, – невпопад прошептала Дуня, испуганная его
волнением, которое, казалось, исходило из всего его тела, и почти так же ощутимо, как тепло.
– А? – ничего не понимая, переспросил Николай. – Да, хотел. Сейчас вспомню…
Дуня осторожно сняла руку и сжала ее в ладонях.
– До меня еще никто так не дотрагивался, – тихо сказала она, переводя дыхание, – и я
не знала, что это так… Но больше не надо. Олежка боялся… Мы так долго с ним дружили, а
он боялся.
И тут Николай ощутил, что Дуня стала наливаться напряженностью.
– Пусти, я встану, – попросила она.
– Да зачем же? Сиди. Ведь нам так хорошо и тепло, – прошептал он, уже с
оборвавшимся сердцем, пытаясь удержать ее.
И от этого удерживания ее напряженность вдруг резко переросла в яростное
сопротивление.
– Больше мы не встречаемся! Все! – быстро вскочив, крикнула она.
– Дуня…
– Все! Достаточно! – громко зашептала она, чувствуя приближение слез. – Мне нужно
готовиться к экзаменам. Ты даже не понимаешь, сколько мне от тебя горя. Да, горя. Я люблю
Олежку. Я должна его ждать, а ты мне мешаешь. Радуйся, что я такая слабая, что я не могу
справиться с собой, потому что ты мне тоже понравился. Понравился, но не так, как Олежка,
не так. Уезжай, пожалуйста.
Она успела все сказать и не заплакать.
– У меня еще не закончился срок командировки, – растерянно проговорил Бояркин.
Дуня повернулась и убежала.
Николай еще некоторое время сидел на лавочке. "Вот она – была и нету", –
вспомнилась какая-то песенка с веселым мотивом. И ничего более умного в голову не
пришло. Он вздохнул, махнул рукой и зашагал в общежитие.
В общежитии на столе стояли пустые бутылки. Не спал один Иван Иванович.
– Деда Агея помянули, – оправдываясь, сказал он Николаю, хотя тот ни о чем не
спросил. – А я теперь уснуть не могу. Да еще вон Аркадий храпит, как конь-тяжеловоз.
Аркадий действительно храпел с таким остервенением, как будто и во сне был на
кого-то злой-презлой. Часы снова стояли и висели косо. Николай влез поправить их.
– Не надо, – сказал Иван Иванович, – сегодня же человек умер.
– А, ерунда, – ответил Бояркин. – Это старый обычай. Время-то все равно не
остановишь… А то еще на работу опоздаем.
Он выключил свет, разделся и лег. Цибулевич на дальней кровати вдруг весело
засмеялся, как будто вовсе не спал, и тут же с невообразимой яростью ясно и резко процедил:
"Смотри у меня, сволочь!" Рядом с ним скрежетал зубами Гена.
ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ
Утром строители не вышли на работу. Весь день, насколько это позволял шум в
общежитии, Николай просматривал книги и думал над своими педагогическими наметками.
Вечером он пошел ужинать и в столовой встретил Саньку, который был почему-то в робе.
– А мы с Алексеем работали, – пояснил он, – до обеда он один пошел, а потом и мне
неудобно стало. Монтажники у нас работают, днем в общежитии пусто, без дела валяться
осточертело.
– Так что же ты за мной-то не зашел? – с досадой спросил Бояркин, – как я теперь
выгляжу!
– Да ладно тебе. Ты все равно чем-нибудь занимался. Это я от безделья начал
работать.
Николай расстроился. Особенно стыдно было перед Федоровым.
А вечером приехал Игорь Тарасович. В этот раз ему здорово влетело от начальника
СРСУ Хромова за медленные темпы строительства, поэтому бригадиру вместо приветствия
он сказал:
– Пойдем-ка на объект, проверим, что вы наработали.
Топтайкин повел показывать сделанное. Увидев на полу какую-то небольшую ямку, на
которую он и сам-то впервые обратил внимание, бригадир вдруг заявил, что позавчера тут
была выкопана большая яма под фундамент (Пингин открыл рот от удивления), но потом
выяснилось, что это не по проекту, и место вчера благополучно сровняли. Прораб облегченно
закивал головой. В другом месте, оказывается, чуть была не сложена кирпичная стена, но
спасибо, что вовремя разобрались: она должна быть не здесь, но на нужном месте ее
воздвигнуть уже не успели. "Кого ты хочешь обмануть", – иронически думал вначале Игорь
Тарасович, но чем дольше продолжалась экскурсия, тем меньше оставалось в нем
ироничности. "Кто же делает все так шиворот-навыворот, – стал, наконец, думать Пингин, –
эх ты, бестолочь. Одно хорошо, что еще хоть сразу ошибки признаешь". Но главное
достоинство бригадира, заключавшееся в умении молчаливо и безропотно терпеть
бездарного прораба, Игорь Тарасович не отметил даже во внутреннем монологе.
За работу бригада принялась хоть и не особенно активно, но зато небывало послушно,
и Пингин успокоился.
Во время перекура перед обедом к Бояркину подсел Федоров.
– Что за теорию ты выдвинул? – спросил он. – Санька рассказывал, ну, да у того одни
восклицания – разве поймешь что-нибудь.
– Наверное, все это несерьезно, – смущенно сказал Николай.
Алексей поспрашивал его о том, что осталось непонятным, и когда все уяснил, то
некоторое время сидел размышляя.
– Занятно, – сказал он, – а как ты это придумал? От чего оттолкнулся?
– Я и сам не знаю. Само собой как-то вышло.
– Это точно ты придумал? Не вычитал?
– А что, ты уже где-нибудь слышал об этом?
Алексей засмеялся.
– Знаешь, не будь у меня фамилия Федоров, я, может быть, и не знал бы об этом, –
сказал он. – У одного моего товарища хорошая библиотека – разные справочники,
энциклопедии есть. Сидел я как-то у него, стало мне интересно: какие у меня есть великие
однофамильцы. И вот, оказывается, один Федоров – философ, современник Толстого и
Достоевского. Он говорил, что человечество будет бессмертным, а когда достигнет некоего
высокого нравственного уровня, то возьмется за воскрешение всех своих предков. Там было
написано, что это утопическая теория. Я потом забыл об этом, вот только теперь ты
