Коллектив авторов - Любовь по-французски
А этот не только занимается живописью, но и происходит, как говорили, из хорошей семьи. Семья его разорилась, и после смерти родителей он должен был согласиться на любую подвернувшуюся должность, чтобы не умереть с голода. Он упорно продолжал свои занятия живописью, мечтал уехать в Париж, добиться славы.
Так прошел год. Фердинанд, казалось, примирился со своей участью, прикованный к Меркеру необходимостью зарабатывать себе на жизнь. Папаша Моран мало-помалу привык к нему и перестал им интересоваться. Но как-то вечером Адель озадачила отца, напомнив ему о Сурдисе. Она рисовала при свете лампы, с математической точностью стараясь сделать репродукцию с одной из картин Рафаэля.
Не поднимая головы от работы, она нарушила обычное свое молчание вопросом:
– Отец, почему бы тебе не попросить Сурдиса показать его работы?.. Может быть, некоторые из них можно было бы выставить у нас в витрине.
– А ведь ты права! – обрадовался Моран. – Тебе пришла хорошая мысль… Мне не приходило в голову познакомиться с его работами. Он тебе уже показывал что-нибудь?
– Нет, – ответила она, – я сказала так… По крайней мере, мы увидим колорит его картин.
Фердинанд постепенно заинтересовал Адель. Он поразил ее воображение своей юной красотой. Светлые волосы его были коротко острижены, а золотая пушистая борода, сквозь которую просвечивала розовая кожа, была длинной. Его голубые глаза были необыкновенно нежны, руки мягки, и весь его облик, полный неги, говорил о натуре слабовольной и чувственной.
У таких людей воля может проявляться только порывами. На протяжении этого года он дважды пропадал недели на три, он забрасывал тогда живопись; и о нем ходили слухи, что поведение его достойно сожаления, так как он пропадает в некоем доме, существование которого является позором для города. Дело дошло до того, что, не ночевав дома двое суток, он явился в коллеж мертвецки пьяным, и уже поднимался вопрос о его увольнении. Но, протрезвившись, он был так трогателен, что решили простить ему его грешки. Папаша Моран избегал говорить о подобных вещах при своей дочери. Решительно все эти «репетиторишки» стоили один другого, все они безнравственны до мозга костей. Возмущенный поведением Фердинанда, Моран стал держаться с ним крайне высокомерно, хотя в глубине души и продолжал питать к нему слабость как к художнику.
Адель была осведомлена болтливой служанкой о похождениях Фердинанда. Она не показывала виду, что это ее интересует, но много думала обо всем этом и так гневалась на молодого человека, что целых три недели избегала встречи с ним, удаляясь всякий раз, как только он приближался к их лавочке.
Вот тогда-то он и овладел ее воображением, и в ее уме начали созревать какие-то важные решения. Он стал сильно интересовать ее. Когда он проходил мимо, она провожала его глазами и с утра до вечера, склоненная над своими акварелями, думала только о нем.
– Ну что же, – спросила она в воскресенье своего отца, – принесет он тебе свою картину? – Накануне она подстроила так, что, когда Фердинанд зашел в лавку, отец был там один.
– Да, – сказал Моран, – только он долго заставил себя просить… Не знаю, ломался он или скромничал. Он все извинялся, говорил, что не сделал ничего такого, что бы заслуживало внимания. Завтра он все же принесет свою картину.
На следующий день Адель отправилась сделать набросок с развалин старинного меркерского замка. Вернувшись домой, она увидела полотно без рамы, поставленное на мольберт посреди лавки. Она замерла на месте, поглощенная впечатлением, произведенным на нее этой картиной Фердинанда Сурдиса.
Картина изображала дно широкого оврага с высоким зеленым склоном, горизонтальная линия которого перерезала синее небо; на дне оврага резвилась ватага школьников, а репетитор читал, лежа на траве. Сюжет, несомненно, был оригинальным.
Адель была прямо-таки ошеломлена неожиданным колоритом и той смелостью рисунка, на которую она никогда не дерзнула бы. Ее работы отличались необычайной законченностью и такой тщательностью, что она могла в точности воспроизвести сложную манеру Ренекена и других мастеров, произведения которых она изучала. Но работа этого нового для нее художника поразила ее своим неожиданным своеобразием.
– Ну как? – спросил папаша Моран, стоявший у нее за спиной, ожидая ее суждения. – Что ты скажешь о картине?
Она смотрела не отрываясь. Наконец она пробормотала, очарованная, но не уверенная в природе этого очарования:
– Это как-то диковинно… И очень красиво…
Она отходила и опять возвращалась к мольберту, серьезная и задумчивая.
На следующий день она все еще продолжала рассматривать картину, и за этим занятием ее застал Ренекен, который как раз находился в Меркере.
– Что это такое? – закричал он, войдя в лавку.
С первого взгляда он был поражен. Он придвинул стул, уселся перед полотном и, вглядываясь в него, приходил все в больший восторг.
– Просто поразительно!.. Такая прозрачность тона и такая жизненность!.. Белые пятна рубашек очень интересно решены на зеленом… Очень оригинально! И никакой натяжки!.. Неужели, девчушка, это ты написала?
Адель слушала краснея, как будто эти похвалы относились к ней самой.
– Нет, нет, – поспешила она ответить. – Это тот молодой человек из коллежа.
– Уверяю тебя, что в его манере письма есть что-то общее с твоей манерой. Это ты, но приобретшая мощь… А, так вот он каков, этот молодой человек! Талантлив, и даже очень. Картина могла бы иметь огромный успех в Салоне.
Вечером Ренекен обедал у Моранов. Он им оказывал эту честь при каждом посещении Меркера. Весь вечер он говорил о живописи, возвращаясь несколько раз к картине Фердинанда Сурдиса, которого он собирался навестить и ободрить. Адель, как всегда молчаливая, слушала его рассказы о Париже, о его тамошней жизни, о его шумных успехах. На ее задумчивом бледном лбу появилась глубокая складка, как если бы она приняла какое-то решение, от которого уже никогда не отступится.
Картину Фердинанда вставили в раму и поместили в витрине. Барышни Левек первыми явились взглянуть на нее и нашли, что она не совсем закончена. А встревоженный поляк распустил по городу слух, что Сурдис принадлежит к новой школе живописи, отрицающей Рафаэля.
Тем не менее картина имела успех; находили, что это красиво. Целые семьи приходили процессиями распознать, кто из школьников позировал Сурдису.
От всего этого положение Фердинанда в коллеже не улучшилось. Преподаватели были возмущены шумом, который возбудил в городе этот репетиторишка, развращенный до такой степени, что решился обратить вверенных его попечениям детей в натурщиков для своей картины. Все же его не уволили, а только взяли с него обещание в будущем остепениться. Когда Ренекен пришел к нему, чтобы выразить свой восторг, он нашел его отчаявшимся, почти плачущим и собирающимся отречься от живописи.
– Полноте! – сказал Ренекен со свойственным ему грубоватым добродушием. – Вы достаточно талантливы, чтобы презирать всех этих гусей… Не беспокойтесь, будет и на вашей улице праздник. Вы выберетесь из нужды. Это говорю вам я, который сам когда-то работал каменщиком. Главное, не оставляйте живописи, это важнее всего.
С тех пор для Фердинанда началась новая жизнь. Постепенно он сблизился с Моранами. Адель принялась копировать его картину, которую назвали «Прогулка». Акварели были заброшены, Адель пробовала свои силы в живописи маслом.
Ренекен определил правильно: Адель как художник была родственна Сурдису. В ее собственных работах не хватало блеска, смелости, но она способна была, не останавливаясь ни перед какими трудностями, воспроизвести манеру молодого художника и даже превзошла его в законченности и мастерстве.
Сделанная ею копия картины, над которой она усиленно корпела, сблизила их. Адель постигла живописные приемы Фердинанда и даже в чем-то превзошла его. Он был крайне изумлен, увидев двойника своей картины, воспроизведенной с какой-то чисто женской сдержанностью. Этот двойник, лишенный индивидуальности оригинала, не был, однако, лишен своеобразной прелести.
В Меркере копия, выполненная Аделью, имела куда больший успех, чем сама картина. Но в городе начали сплетничать о ее отношениях с Фердинандом.
На самом же деле Фердинанд вовсе не думал о подобных вещах, Адель его нисколько не занимала. У него были порочные наклонности, которые он широко удовлетворял в другом месте, и эта маленькая мещаночка не возбуждала в нем никаких желаний – ее желтизна и полнота даже отталкивали его. Он относился к ней только как к товарищу по искусству, все их разговоры были только о живописи.
Он воспламенялся, мечтая о Париже, проклинал бедность, пригвоздившую его к Меркеру. Ах, если бы у него были деньги, послал бы он к черту этот коллеж! Он не сомневался, что в Париже его ждет успех; необходимость зарабатывать себе на хлеб приводила его в бешенство.
