Знамена над штыками - Иван Петрович Шамякин
Но все равно конь был отличный. Пилипок с детским нетерпением подбежал к нему, смело схватил уздечку, вставил лапоть в стремя. И хотя конь покосился на такого необычного ездока и рванулся, чтобы не дать ему сесть, Пилипок с ловкостью белки очутился в седле. Натянул повод. Конь вскинулся, но брыкаться не стал — покорился. Пилипок смотрел победителем на капитана и фельдфебеля. Но в это время ротмистр распустил строй. Казаки подошли к лошадям и…
Сначала засмеялся кто-то один, увидев такого всадника. За ним — другой, третий… Через минуту хохотало, может, пятьдесят человек. Пилипка ошеломил их смех. Мальчик не мог понять (да и потом не понял), над чем они смеются. Над свиткой? Над лаптями? Над вилами, которые он не выпускал из рук? Но ведь даже паны никогда не смеялись над его свиткой. А казаки — не паны. «Богатеи они», — сказал дядя Тихон. Но почему богатеи должны смеяться над его бедностью?
Хотелось ударить коня вилами, вырваться из этого круга и полететь через фронт — домой, к матери, к дяде, Пусть стреляют вслед. Свои. Немцы. Кто хочет.
Но никуда он не мог полететь. Он смотрел на штабс-капитана с надеждой, ожидая, что тот прикажет всем замолчать, подаст команду: «Кругом! Шагом арш!» — и казаки, пристыженные, исчезнут, а они поедут куда надо.
Залонский не смеялся. Смотрел на всадника так, словно прицеливался или приценивался. А когда он сказал: «Слезай», мальчик почувствовал себя таким обиженным, что свалился на землю кулем соломы и готов был… нет, не зареветь, а учинить что-нибудь такое, отчего самому стало бы страшно.
Смех прекратился. Но Пилипок боялся поднять глаза, лицо его то пылало, то леденело — даже холодный пот выступил на лбу…
— Дайте обозного коня, — приказал офицер.
Подвели обыкновенную лошадь — такую, как гнедой дяди Тихона, как другие лошади — те, на которых соседи уехали из деревни при наступлении немцев. Неоседланную лошадь. И уздечка обычная. Правда, ременная, не пеньковая.
— Садись.
Пилипок, когда ездили в ночное, легко вскакивал на любого коня, а тут вскочил раз — и сполз назад, вскочил вторично — упустил вилы и почувствовал, как сползают оборы с левой ноги. Никогда же такого не бывало. Если не ладится, так уж кругом. Надо бы сесть на землю и перевязать оборы. Но неожиданно подскочил казак, помог взобраться на коня.
— Вот, лях, как это делается, — сказал казак.
Это тоже обидело: какой он лях? Он ведь русский, все в их деревне православные, это в фольварке Паперня, там есть поляки, хотя и тех не называют у них ляхами. Они такие же крестьяне, только ходят не в церковь, а в костел.
Казаки не смеялись, когда Пилипок сел на обозного коня, без седла. Даже потупились, словно им стало неловко. Но это не утешило мальчика.
Штабс-капитан оглядел его и сказал:
— Так будет естественнее. Поехали.
Ловко вскочил в седло. Горячий скакун красиво загарцевал под ним, но Пилипку больше не хотелось любоваться офицерскими лошадьми.
Впереди ехали штабс-капитан и ротмистр, за ними — два казака, а Пилипок плелся сзади. Отставал. Однако жалел подстегивать лошадь. Изредка Залонский озирался и даже останавливался, поджидая Пилипка. Но и такое внимание не трогало. После обиды и оскорбления ему все стало безразлично, ничто его больше не интересовало. Хотелось одного: домой. Скорей домой! При мысли о том, как трудно ему будет добираться обратно, охватил страх.
По дороге пролетали вестовые, медленно тянулись тачанки, грохотали пушки, почти такие же, как те, немецкие. Пилипок подумал, что, возможно, сведения, которые он принес, подсказали нашим, что надо подтянуть батареи. Однако почему-то он не обрадовался этому, даже не очень заглядывался на тачанки и орудия. Его больше заботило, как бы, сидя на коне, поправить оборы от лаптя, которые все больше и больше сползали. Оживился Пилипок, только когда приехали в местечко; хотя и въехали в него с другого конца, по другой улице, он узнал его: приезжал сюда на ярмарку вместе с отцом и дядей Тихоном. Кабанчика привозили сюда совсем недавно, за какой-нибудь месяц до того, как подошел фронт, — кажется, на спас. Отсюда до их Соковищины близко — верст десять-двенадцать, оттого все здесь казалось знакомым и родным — неважно, что был тут всего два раза. Особенно защемило сердце, когда с узкой улицы выехали на площадь: тот же красный костел, те же лавки, двухэтажный белый дом — гимназия, когда-то объяснил дядя Тихон. Площадь издалека напоминала ярмарку: множество повозок, лошадей, толпы народа. Только на ярмарке стояли возы, простые, крестьянские, с задранными вверх оглоблями, визжали свиньи, ревели коровы, и все вокруг пестрело от женских, девичьих платков, от ситца, бумазеи, которую евреи-торговцы раскладывали на столах. И пахло на ярмарке как-то особенно: сеном, дегтем, яблоками, булками, ветчиной.
Теперь на площади тачанок и телег было меньше, чем когда-то на ярмарке. И ни одной распряженной. Не торчали вверх оглобли, не пестрели платки; кое-где между серыми шинелями и шапками пламенел казачий башлык; совсем редко чернела или белела штатская одежда. Из бывших лавок солдаты выносили не ситцы, а мешки и ящики с патронами, грузили на телеги. К гимназии подлетали всадники, к железной изгороди было привязано, может, с полсотни оседланных коней. И пахло на площади конским потом и навозом.
Офицеры спешились. Пилипок тоже хотел слезть с коня. Им, офицерам, казакам, хорошо — они ехали в седлах, а он, бедняга, изрядно-таки набил себе то место, на котором сидят. Но капитан Залонский сказал:
— Посиди на коне, Жменьков, покажем тебя генералу в таком виде. Пусть полюбуется, каких героев рождает земля русская.
После этих слов мальчик стал догадываться, зачем его переодевали и переобували из солдатского снова в свитку и лапти. Однако почему его посадили на обозного коня без седла — этого он не мог взять в толк. Правда, обида и оскорбление, которые всю дорогу терзали его сердце, словно потонули в омуте других чувств, а наверх снова всплыл мальчишечий гонор: сам генерал интересуется им! Застенчивый, тихий Пилипок еще вчера, наверно, умер бы от страха, скажи ему, что он должен говорить с генералом. Сейчас тоже сердце чуть быстрее забилось, но он даже сам удивился, что нисколько не робеет. А чего ему бояться? Ведь не ради забавы он перешел фронт.
Генерал долго не выходил. У Пилипка даже спина затекла. Солдаты-ездовые с любопытством смотрели на мальчика — кто таков, зачем так долго сидит на коне
