Сэмюэль Беккет - Мэлон умирает
Какая скука. Что если перейти к камню. Нет, получилось бы то же самое. Ламберы, Ламберы, при чем тут Ламберы? В сущности, ни при чем. Но пока я занимаюсь ими, теряется другое. Как продвигаются мои планы, мои планы, не так давно у меня были планы. Возможно, мне осталось прожить еще лет десять. Ламберы! И тем не менее я попытаюсь продолжить, немного, мои мысли где-то блуждают, я не могу оставаться на месте. Я слышу свой голос, доносящийся издалека, из далей моего сознания, он рассказывает о Ламберах, обо мне, мое сознание блуждает, далеко отсюда, в собственных развалинах.
И вот госпожа Ламбер осталась на кухне одна. Она села у окна, подвернула фитиль у лампы, что делала всегда, перед тем как ее задуть, потому что не любила гасить еще не остывшую лампу. Когда она решила, что плита и заслонка достаточно остыли, она поднялась и закрыла вьюшку. Мгновение постояла в нерешительности, подавшись вперед и уперев руки в стол, потом снова села. Трудовой день ее кончился, и начались другие труды, ежедневные мучения, приносимые слепой жаждой жить. За столом или на ходу она переносила их лучше, чем в постели. Из глубин бесконечной усталости доносился ее несмолкаемый вздох, тоска по дню, когда была ночь, и по ночи, когда был день, и днем и ночью, со страхом, по свету, о котором она слышала, но которого, как ей говорили, она не узрит, потому что он не похож на знакомый ей свет, не похож на летний рассвет, который, она знала, снова застанет ее на кухне, где она будет сидеть на стуле, выпрямившись или склонившись на стол, - слишком мало сна, слишком мало отдыха, но больше, чем в постели. Часто она поднималась и ходила по комнате или обходила ветхий дом. Пять лет это уже продолжалось, пять или шесть, не больше. Она внушала себе, что страдает какой-то женской болезнью, но верила этому только наполовину. На кухне, пропитанной ежедневными заботами, ночь казалась не такой темной, день не таким мертвым. Когда становилось совсем плохо, она сжимала края ветхого стола, за которым скоро опять соберется семья и будет ждать, когда она им подаст, и судорожно шарила по нему, ощупывая стоявшие наготове пожизненные неизбывные горшки и кастрюли, - это помогало. Она распахнула дверь и выглянула. Луна скрылась, но звезды мерцали. Она стояла и смотрела на них. Такая картина ее иногда утешала. Она подошла к колодцу, потрогала цепь. Бадья была опущена на дно, ворот на замке. Так-то вот. Пальцы ее гладили изогнутые звенья цепи. Сознание неустанно порождало неясные вопросы, они громоздились и медленно осыпались. Некоторые, кажется, относились к дочери, несущественные, сейчас она без сна лежала в постели и слушала. Когда до нее донеслись шаги матери, она уже готова была встать и спуститься вниз. Но только на следующий день, или через день, она решилась повторить то, что сказал ей Сапо, а именно, что он уходит и больше не вернется. Тогда, как делают люди, когда кто-нибудь, даже едва знакомый, умирает, Ламберы припомнили о нем все, что могли, помогая друг другу и стараясь согласовать воспоминания. Но все мы знаем, как слаб этот огонек, едва мерцающий в пугающем мраке. А согласие приходит только позже, вместе с забвением.
Смертельная скука. Однажды я послушался совета одного иудея касательно волевых движений. Это случилось, должно быть, в то время, когда я все еще искал человека, которому мог бы довериться и который доверился бы мне. Следуя совету, я так широко раскрывал глаза, что собеседник приходил в восторг от созерцания их бездонных глубин и того свечения, которым озаряли они все то, что мы не досказали. Наши лица настолько сближались, что я чувствовал, как меня обдувают горячие струи его дыхания и опыляют брызги слюны, и он, не сомневаюсь, чувствовал то же самое. Он по-прежнему стоит перед моими глазами, только что отсмеявшийся, вытирающий глаза и рот, и я, виден также и я, с потупленным взором и мокрыми штанами, страдающий при виде напущенной лужицы. Поскольку теперь этот человек мне не нужен, я могу без опаски назвать его имя: Джексон. Я жалел, что у него не было кошки, или щенка, или, еще лучше, старой собаки. Из братьев меньших он имел одного только серо-розового попугая. Джексон все пытался научить его говорить: Nihil in intellectu и т. д. С первыми тремя словами птица справлялась хорошо, но произнести известную сентенцию целиком ей было не под силу и дальше раздавались только жалобные и пронзительные крики. Джексона это раздражало, он придирчиво заставлял его повторять все сначала. Попка приходил в бешенство и забивался в угол клетки. Клетка у него была чудесная, со всеми удобствами, жердочками, качелями, желобками, кормушками, ступеньками и точилом для клюва. Клетка была даже перегружена, лично я почувствовал бы себя в ней стесненным. Джексон называл меня меринос, не знаю почему, возможно, на французский манер. Но мне все же казалось, что образ блуждающего стада вяжется с ним лучше, чем со мной. Наше знакомство было недолгим. Я мог бы переносить его общество, но он, к сожалению, питал ко мне отвращение, как питали его ко мне Джонсон, Уилсон, Никольсон и Уотсон, все эти сучьи дети. Кроме них, я пытался, недолго, искать родную душу среди представителей низших рас, красной, желтой, шоколадной и т. д. И если бы доступ к чумным был менее сложен, я бы из кожи лез, чтобы втесаться к ним, строил бы глазки, ходил бочком, бросая вожделеющие взгляды, унижался и завораживал, испытывая при этом сердечный трепет. С сумасшедшими я тоже потерпел неудачу, мне не хватало самой малости. Так обстояло дело в то давнее время. Но гораздо важнее то, как обстоит дело сейчас. Будучи молодым, я испытывал к старикам почтение и благоговейный страх, теперь немею при виде орущих младенцев. Дом буквально кишит ими. Suave mari magno, особенно старым морякам. Какая скука. А казалось, я предусмотрел все. Если бы тело мне подчинялось, я выбросил бы его из окна. Но, возможно, именно сознание собственного бессилия дает мне смелость произнести это. Все одно к одному я связан по рукам и ногам и, к сожалению, не знаю, на каком этаже нахожусь, скорее всего, лишь в мезонине. Хлопанье дверей, шаги на лестнице, уличный шум не просветили меня в данном вопросе. Единственное, в чем я уверен, так это в том, что здесь есть живые люди, надо мной и подо мной. Отсюда, по крайней мере, вытекает, что я - не в подвале. И разве, иногда, я не вижу небо и, иногда, через окно - другие окна, выходящие, безусловно, на мое? Но это ничего не доказывает, я не желаю ничего доказывать. Я просто так говорю. Возможно, в конце концов, я все-таки нахожусь в погребе, и то пространство, которое я принимаю за улицу, не что иное, как широкая канава или траншея, на которую выходят другие погреба. Ну, а шумы, доносящиеся снизу, поднимающиеся шаги? Не исключено, что есть другие погреба, еще глубже моего, почему бы и нет? В таком случае, снова встает вопрос о том, на каком же я этаже, простое заявление, что я - в подвале, ничего не решает, если подвалы располагаются ярусами. А что касается шумов, которые, как я утверждаю, доносятся снизу, и шагов, поднимающихся ко мне, то происходит ли это на самом деле? Такими доказательствами я не располагаю. Но сделать отсюда вывод, что я просто подвержен галлюцинациям, - на такой шаг я не осмеливаюсь. К тому же я искренне верю, что в доме находятся люди, что они входят и выходят и даже разговаривают, а также множество очаровательных младенцев, особенно много их стало в последнее время, родители постоянно переносят их с места на место, опасаясь, что у них выработается привычка к неподвижности, делая это, несомненно, в предчувствии того дня, когда дети вынуждены будут передвигаться без их помощи. Но учитывая всю сложность положения, мне нелегко определить наверняка то место, где они находятся, по отношению к тому месту, где нахожусь я. И в конце концов ничто так не похоже на поднимающиеся шаги, как шаги опускающиеся или даже просто двигающиеся взад-вперед, на одном уровне, для того, конечно, кто понятия не имеет, где находится и каких звуков ему ожидать, а к тому же по большей части глух как пробка. Существует, естественно, и другое объяснение, от меня не ускользающее, хотя вызвавшее бы глубокое разочарование, окажись оно правильным, а именно, что я уже мертв, а все продолжается примерно так же, как в то время, когда я мертв не был. Возможно, я испустил дух в лесу или даже раньше. В таком случае, все труды, которые я предпринял за последнее время, с какой целью, я помню не совсем ясно, но, безусловно, в связи с предчувствием, что скоро все заботы кончатся, оказались бесполезными. Но здравый смысл и на этот раз подсказывает, что ловить ртом воздух я еще не прекратил. И выдвигает в доказательство своей точки зрения различные соображения, связанные, например, с кучкой принадлежащего мне имущества, с пищеварительно-выделительным механизмом, с парочкой напротив, с изменчивым небом надо мной и т. д. Но на самом деле, все это, возможно, лишь копошение могильных червей. Взять, к примеру, свет в моей каморке, о котором самое малое, что можно сказать, действительно малое, так это то, что он причудлив. Мне приносят радость ночь и день, говорю предположительно, обычно здесь царит кромешная тьма, но радость эта несколько отлична от той, к которой, мне кажется, я привык до того, как попал сюда. Например, ничто не сравнится с примерами, однажды я находился в полной темноте и с некоторым нетерпением ожидал наступления утра - мне понадобился его свет, чтобы получше рассмотреть кое-какие мелочи, невидимые в темноте. И вот мало-помалу мрак светлел, и мне удалось подтащить с помощью палки нужные предметы. Но свет, как оказалось через самое кратчайшее время, был вовсе не рассветом, а сумерками. И солнце не поднималось все выше и выше в небо, на что я без малейшей тени сомнения надеялся, а безмятежно садилось, и ночь, проводы которой я только что на свой манер отпраздновал, как ни в чем ни бывало опустилась снова. А вот наоборот, как можно подумать, чтобы день завершился сиянием утренней зари, этого, должен признаться, мне испытать не удалось, и мне это обидно, мне обидно, что я не могу заставить себя произнести: Я испытал и это. И все же, как часто я умолял ночь снизойти наконец, весь долгий день-деньской, отдавая этому все свои слабые силы, и как часто молил я о наступлении дня, на протяжении долгой-долгой ночи. Но прежде чем перейти от этого вопроса к следующему, я чувствую себя обязанным заявить, что в том месте, где я нахожусь, света не бывает, это не свет. Свет - там, снаружи, там вспыхивает воздух, и гранитная стена напротив переливается слюдяными прожилками, свет долетает до моего окна, но сквозь него не проходит. Так что в этом помещении все купается, не скажу в тени, и даже не в полутени, а в каком-то свинцовом свечении, не отбрасывающем тени, о котором трудно сказать, откуда оно берется, ибо оно, кажется, берется отовсюду сразу и с равной силой. Я убежден, например, что в настоящий момент под кроватью моей так же светло, как и под потолком, что, конечно, не слишком сильно сказано, вы понимаете. Но разве это не объясняется тем, что в этом помещении действительно нет света, имеющего цвет, если не считать цветом сероватое каление? Да, безусловно, о сером цвете говорить можно, лично я не возражаю, в таком случае речь идет о сером цвете, более или менее, чуть было не сказал "ложащемся поверх черного в зависимости от времени дня", но вовремя спохватился, что от времени дня он не всегда зависит. Сам я, лично, очень серый, иногда мне кажется, что я излучаю серый цвет, так же, как излучают его, например, простыни. И моя ночь - это отнюдь не небесная ночь. Черное, естественно, это черное, во всем мире. Но как же так получается, что принадлежащее мне маленькое пространство не озаряется светилами, которые, иногда я это вижу, сияют откуда-то издалека, и почему луна, на которой трудится согбенный Каин, не отбрасывает света на мое лицо? Одним словом, существует, по всей видимости, свет внешнего мира, тех, кому известны часы восхода и захода солнца и луны, кто полагается на такое знание, кто знает, что тучи заволакивают небо, но рано или поздно исчезают с горизонта, и мой свет. Мой свет, этого я отрицать не стану, тоже переменчив, в нем есть и сумерки, и рассветы, но они принесены мной оттуда, поскольку я не всегда жил здесь, и от них не избавиться. И когда я осматриваю потолок и стены, я вижу, что нет возможности зажечь свет самому, искусственный свет, как зажигает его, например, чета напротив. Но для этого кто-то должен протянуть мне лампу, или факел, или что-нибудь другое, а я не знаю, способствует ли здешний воздух возгоранию, знакома ли ему эта комедия? Итак, делаю памятную заметку - поискать в своем имуществе спичку и проверить, горит ли она. Шумы, крики, шаги, двери, шепоты - замолкают на целые дни, их дни. Тогда наступает то молчание, о котором, зная то, что знаю я, я просто скажу, что нет ничего, я бы сказал, ничего отрицательного в нем. И тихо-тихо начинает пульсировать мое маленькое пространство. Можно сказать, что все пространство заключается в моей голове, и действительно, иногда мне кажется, что и я нахожусь в чьей-то голове и что эти восемь, нет, шесть плоскостей, которые заключают меня, сделаны из сплошной кости. Но заключить отсюда, что голова эта - моя, нет, никогда. Я бы сказал, кружит какой-то воздух, и когда все стихает, я слышу, как он бьет о стены, и стены отбивают его. И тогда где-то в срединном пространстве другие волны, другие раскаты собираются и рушатся, и до меня долетает слабый звук воздушного прибоя, то есть мое собственное молчание. Или же обрушивается внезапный шторм, похожий на те, наружные, приносящий с собой и собой погребающий крики детей, умирающих, любовников, так что по простоте душевной мне кажется, что они прекращаются, тогда как на самом деле они не прекращаются никогда. Трудно утверждать наверняка. И нет ли в черепе вакуума? Я спрашиваю. А когда я закрываю глаза, действительно их закрываю, так, как не может никто, а я могу, ибо и моему бессилию есть пределы, то иногда кровать моя взлетает в воздух, и вихри кружат ее, как соломинку, и меня вместе с ней. К счастью, дело тут не столько в веках, прикрывающих глаза, сколько в самой душе, которая должна быть прикрыта, от которой не отречься, бодрствующая, взволнованная, по ночам заключенная в клетку, как свеча в фонарь, без приюта, без сноровки, без значения, без понимания. О да, я тешусь невинными развлечениями, которые
