Современная комедия - Джон Голсуорси
Великосветский процесс – сливки для светских кошек, навоз для навозных мух, а Флер – центральная фигура процесса! Майкл с нетерпением ждал Сомса. Хотя кашу заварил Старый Форсайт, но теперь Майкл у него искал помощи. У старика есть опыт, здравый смысл и подбородок; старик скажет, как нужно действовать. Поглядывая на единственный кусок обоев, не закрытый карикатурами, Майкл думал о том, как жестока жизнь. За обедом ему предстоит есть омара, которого сварили заживо. Вот этот его кабинет убирает поденщица, у которой мать умирает от рака, а сын лишился ноги на войне, и вид у нее всегда такой усталый, что от одной мысли о ней делается не по себе. Бесчисленные Бергфелды, Суэны, Боддики; городские трущобы, Франция, опустошенная войной, нищие итальянские деревушки! И надо всем этим тонкая корка высшего общества. Члены парламента и светские женщины, как сам он и Флер, любезно улыбаются и сосут серебряные ложки, а время от времени, забыв и ложки и улыбки, вцепляются друг в друга и дерутся не на жизнь, а на смерть.
«Какие она может привести доказательства в подтверждение этих слов?» Майкл напрягал память. По его мнению, перелету Уолтера Нэйзинга и Марджори Феррар в Париж не следовало придавать значения. В наше время парочки могут еще летать безнаказанно. А что там между ними было потом, в этом европейском Вавилоне, – поди докажи! Иначе обстояло дело с Бэрти Кэрфью. Нет дыма без огня, а дымом пахло в течение целого года. Майкл знал Бэрти Кэрфью, предприимчивого директора театрального общества «Nеc plus ultra»[16]. Это был длинный молодой человек с длинными глянцевитыми волосами, которые он со лба зачесывал назад, и с длинной биографией: своеобразная смесь энтузиазма и скепсиса с неожиданными переходами от одного к другому. За его сестру, которую он называл «Бедная Нора», Майкл отдал бы десяток таких, как Бэрти. Она заведовала детским приютом в Бетнел-Грин, и от одного ее взгляда живо замолкали все злые и трусливые языки.
Биг-Бен пробил восемь, залаял Дэнди, и Майкл догадался, что пришел Сомс.
За обедом Сомс молчал, и только когда подали бутылку липпингхоллской мадеры, попросил, чтобы ему показали повестку.
Когда Флер ее принесла, он словно погрузился в транс. «О своем прошлом задумался, – решил Майкл. – Хоть бы очнулся поскорее».
– Ну, папа? – окликнула его наконец Флер.
Сомс поднял глаза и посмотрел на дочь.
– От своих слов ты, полагаю, не откажешься?
Флер тряхнула головой.
– А ты хочешь, чтобы я отказалась?
– Чем ты можешь их подкрепить? Мало того, что кто-то тебе сказал, это не доказательство.
– Я знаю, что Эмебел Нэйзинг была здесь и сказала, что ей все равно: пусть Уолтер летит в Париж с Марджори Феррар, – но почему ее заранее не предупредили? Тогда она бы тоже могла с кем-нибудь удрать в Париж.
– Мы можем вызвать ее в качестве свидетельницы, – сказал Сомс.
Флер покачала головой:
– На суде она ни за что не выдаст Уолтера.
– Гм! Что ты еще скажешь о мисс Феррар?
– Все знают о ее связи с Бэрти Кэрфью.
– Да, – вмешался Майкл, – но между «все знают» и «такой-то сказал» зияет пропасть.
Сомс кивнул.
– Она просто хочет выманить у нас деньги! – воскликнула Флер. – Она всегда нуждается. Да разве ей есть дело до того, считают ли ее люди нравственной или безнравственной! Она не признает морали; в ее кружке все презирают мораль.
– Aгa! Ее точка зрения на мораль! – веско сказал Сомс. Мысленно он уже слышал, как адвокат излагает присяжным современную точку зрения на нравственность. – В подробности ее личной жизни, быть может, и не придется вдаваться.
Майкл встрепенулся:
– Честное слово, сэр, это блестящая мысль! Если мы заставим ее признаться, что она читала некоторые – определенного характера – книги, играла в некоторых пьесах, показывалась в весьма не скромных костюмах…
Он откинулся на спинку стула. А что, если те же вопросы зададут Флер? Ведь мода требует сейчас многого, будь ты в душе хоть трижды нравственна! Кто в наше время признает себя шокированным?
– Ну? – сказал Сомс.
– Видите ли, сэр, у каждого свои взгляды. Наша точка зрения необязательна для судьи и присяжных. Пожалуй, и мы с вами по-разному смотрим на вещи.
Сомс, взглянув на дочь, понял: распущенная болтовня, желание следовать моде, развращающее влияние знакомых! Но все же ни один присяжный не сможет перед ней устоять. Кроме того, она мать, а та – нет, а если мать, то тем хуже. Нет, он решил не отказываться от своего плана. Искусный адвокат сумеет свести все дело к разоблачению легкомысленного кружка и современных взглядов на нравственность и обойти молчанием личную жизнь этой женщины.
– Запишите мне фамилии ее знакомых, названия книг, танцевальных клубов и так далее, – сказал он. – Мы пригласим лучшего адвоката.
Это совещание несколько успокоило Майкла. Вся история будет менее отвратительной, если удастся от частного перейти к общему и, вместо того чтобы разбирать поведение Марджори Феррар, повести атаку на ее теории. Сомс увлек Майкла в холл.
– Я хочу иметь все сведения о ней и об этом молодом человеке.
У Майкла физиономия вытянулась.
– Ничем не могу помочь, сэр: я ничего не знаю.
– Нужно ее запугать, – сказал Сомс. – Если это удастся, я, быть может, улажу дело до суда, не принося никаких извинений.
– Понимаю, но вы не используете этих сведений на суде?
Сомс кивнул.
– Я им дам понять, что нас оправдают. Скажите мне адрес этого молодого человека.
– Макбет-Чэмберс, Блумсбери. Недалеко от Британского музея. Но помните, сэр: если на суде будут мыть грязное белье Марджори Феррар, то нам это повредит не меньше, чем ей.
Снова Сомс кивнул.
Когда Флер и Сомс пошли наверх, Майкл закурил папиросу и вернулся в гостиную, открыл клавикорды. Звук у них был очень слабый, так что можно побренчать, не опасаясь разбудить «одиннадцатого баронета». От примитивной испанской мелодии, подобранной им три года назад, во время свадебного путешествия, он перешел на песенку американских негров: «У меня венец, у тебя венец – у всех божьих деток райский венец. Не всякого, кто хочет, пустят в рай. У всех божьих деток венец».
Со стен на него поблескивали хрустальные канделябры. Мальчиком он любил цветные стекла люстр в гостиной тети Памелы на Брук-стрит, но когда подрос, стал смеяться над ними, как все. А теперь люстры опять вошли в моду, а тетя Памела умерла! «У нее венец – у него венец». Вот проклятая мелодия! «Auprès de ma blonde il fait bon – fait bon – fait bon. Auprès de ma blonde il fait bon dormir»[17].
Его «милая», наверное, уже легла. Пора идти! Но пальцы все наигрывали что-то, а мысли безвольно ходили по кругу – куры и политика, Старый Форсайт, Флер, фоггартизм и Марджори Феррар, – так крутится человек, попавший в водоворот, когда
