Уильям Теккерей - Виргинцы (книга 2)
Что значат эти признания, которые я здесь делаю? Буря миновала, подводные рифы остались позади, корабль стал на якорь в гавани, а капитан не проявляет чрезмерной радости? Может быть, Сьюзен, о которой Уильям вздыхал на протяжении всего плавания, не обладает той совершенной красотой, какая рисовалась его взору? Ну, прежде всего, и сама Сьюзен, и все семейство могут в любую минуту заглянуть в наш судовой журнал, а посему я и не подумаю, сударыня, доверять ему мои секреты. О нет, Сьюзен, у меня никогда не было секретов от тебя. Я никогда не помышлял ни об одной женщине, кроме тебя. Я видел женщин красивее, но ни одна из них не пришлась мне так по сердцу, как ты. Я видел миссис Картер, и мисс Мулсо, и миссис Трейл и мадам Кауфманн, и ангелоподобных сестер Ганнинг, и ее светлость герцогиню Девонширскую, и еще сонмы других красавиц, отнюдь не ангельского склада, и не был ими пленен. Нет, дети мои, быть может, жизнь вашей матери со мной была нелегкой по моей вине, быть может, я был ревнив, как Синяя Борода, но я не прятал трупов в чулане. В одном только я должен признаться: когда первые восторги от обладания королевством миновали, моя корона скоро начала меня тяготить. Конечно, его августейшее высочество капитан, получив корону, будет вести себя совсем иначе.
Он будет охотиться пять дней в неделю и найдет это занятие весьма увлекательным. Прослушав в церкви одну и ту же проповедь пятьдесят раз кряду, он, вероятно, будет зевать не больше, чем зеваю я, услыхав ее впервые. Но, моя любимая Бавкида, моя прекрасная Джоан! Твоему Дарби, твоему верному и неизменно любящему тебя супругу очень стыдно, что так часто он бывает невесел. И твой Филимон, достигнув счастья, о котором мечтал, просит прощенья за то, что так часто позволяет себе вздремнуть после обеда. В моей жизни наступил период, когда я, пребывая на вершине блаженства, обнаружил, что меня уже не радует открывшаяся передо мной картина; попав в Эдем, я зевал и спрашивал себя: "И это все? А где же львы, чьих зубов я должен опасаться? Где же дождь, под которым я должен мокнуть? Где шипы на этом розовом кусте, возле которого я уселся? И вместо всего этого — только Ева, всегда нежная, всегда кроткая? И плоды фиговой пальмы — на завтрак, на обед и на ужин все семь дней недели? Хотите выслушать мою исповедь? Тогда внимайте! Быть может, я сумею рассказать все, без утайки.
В этом месте из рукописи сэра Джорджа Уорингтона вырвано три страницы, о чем издатель искренне сожалеет.
Мне известны и учение и обряды католической церкви. Сам же я воспитан в другом вероисповедании, но, относясь к нему с известной долей еретического скептицизма, не могу не распространять своих сомнений и на другие формы религии и потому спрашиваю себя: католики, приходя на исповедь, исповедуются ли во всем? Разве мы, протестанты, так поступаем? И так ли уж отличны от нас эти наши братья во Христе? Во всяком случае, мы не привыкли считать католических священников и просто католиков более правдивыми и чистосердечными, чем мы. И тут я снова задаю себе все тот же вопрос: признается ли кто-нибудь когда-нибудь во всем? Вот она, бесценная моя голубка, та, что тридцать лет была моей верной спутницей, знает ли она всю мою жизнь? Разве не она всегда находила в своем нежном сердце самые добрые слова утешения, когда я изливался ей в своих печалях; разве не она терпеливо ждала, если я был задумчив, и молчалива, если я молчал, или с чисто женским очаровательным лицемерием улыбалась и принимала беззаботный вид, стараясь, чтобы я не подумал, будто ее что-то тревожит и она станет допытываться о том, что ее повелителю, по-видимому, угодно сохранить в тайне. О, моя дорогая лицемерка! Разве я не замечал, как сама она скрывала чьи-то мальчишеские проказы от гневного взора папеньки? Разве я не видел, как плутовала она в хозяйственных счетах, чтобы оплатить какие-нибудь прихоти наших деток? А какой невинный вид умела она хранить в разговоре со мной так, словно бы и не подозревала, что наш капитан прибегает к услугам джентльменов с Дьюк-стрит, а у нашего студента были в конце семестра основательные причины для того, чтобы запирать покрепче свою дверь от университетских торговцев! Да что там! С самого первого дня ты, мудрая женщина, всегда старалась что-нибудь от меня скрыть: этот стащил варенье из буфета; тот проштрафился в школе; эта негодница до того разбушевалась, что запустила (скорее, дети мои, прикройте чем-нибудь голову) чернильницей в маменьку, ну а мне, разумеется, было сказано, что и платье и ковер пострадали по чистой случайности. Все мы что-то утаиваем друг от друга. У всех у нас свои секреты. Все мы одиноки. Мы сами грешим, сами (надеюсь) и каемся. Эта добрая женщина даст отрезать себе ногу, чтобы излечить меня от приступа подагры, но ведь если у меня приступ, о нем знает только мой башмак, а не ее туфелька. Когда пьеса или роман подходят к концу, герой и героиня сочетаются браком или умирают, и сочинитель, прокричав "ура" молодоженам, пока карета не завернет за угол, или проводив катафалк и бросив горсть земли в могилу, может больше не заботиться о судьбе своих персонажей. Но когда мистер Рэндом и мистер Томас Джонс обзаводятся женами, значит ли это, что тут можно поставить точку? Значит ли это, что не бывает домашних ссор? И кто поручится, что нет где-нибудь леди Белла стон? И что никому не придется бегать от долгов? И что никто не поддастся соблазну? Сирены пели Улиссу, когда он уже давно был женат, а женихи осаждали Пенелопу, и обоим им предстояло еще пережить не один день, полный тревог и тягостных сомнений, так же как и всем нам. Денежные заботы спали с моих плеч, после того, как я получил наследство. Но разве Atra Cura {Черная забота (лат.).} не сидит в седле за спиной у баронетов, так же как у любых equites? {Всадников (лат.).} Мои лондонские друзья поздравляли меня с удачей. Кому не понравится стать хозяином хорошего дома и хорошего поместья? Но может ли Гамбо захлопнуть дверь перед носом у зеленого змия или утопить его раз и навсегда в море красного кларета? Крепче ли спится тому, кто располагает для сна всеми двадцатью четырьмя часами в сутки? Просветляется ли его мозг после проповеди старого тупого священника, или после десятиминутной льстивой болтовни и зубоскальства сельского аптекаря, или после беседы с сэром Джоном и сэром Томасом, отмахавшими вместе с супругами десять слякотных миль при луне, дабы полакомиться окороком и поиграть в карты? Хорошо, конечно, когда торговцы провожают вашу карету поклонами, и все расступаются перед вами на судебной сессии, и вашу супругу ведут под руку к столу второй или самое большее третьей, — однако все эти удовольствия мало-помалу приедаются, более того имеют и свои неудобства. Когда мы обосновались в этом уголке графства, в нашем уорингтонском поместье, самыми, как говорится, почитаемыми соседями нашими на протяжении семи лет были милорд Татбери и сэр Джон Мэдбрук. Наш род древнее рода Мэдбруков, в соответствии с чем во время совместных обедов на мою долю всегда доставалась леди Татбери, которая была глуха и засыпала после обеда, когда же порой судьба подсовывала мне леди Мэдбрук, то эта дама так настойчиво и неутомимо трещала языком и несла такую чушь, что даже моя супруга (а ее милость — все же законченная лицемерка) с трудом сохраняла свое благодушие, зная, какая во мне клокочет ярость.
И вот я отправляюсь в Лондон. Я показываю язык доктору Хэбердену. Я перечисляю ему свои жалобы.
— Чепуха, мой дорогой сэр Джордж, — говорит этот бесчувственный эскулап. — Головные боли, апатия, скверный сон, скверный характер… ("Отнюдь нет, у сэра Джорджа самый легкий и приятный характер на свете, он только бывает временами немного задумчив!" — перебивает моя супруга.) Скверный сон, скверный характер, — неумолимо гнет свое доктор, — поверьте, сударыня, его губит полученное им наследство. Немножко материальных лишений и побольше полезных занятий пошло бы ему куда как на пользу.
Нет, сквайром должен был бы стать мой братец Гарри — с тем чтобы титул и все наследственные права перешли к моему сыну Майлзу, разумеется. Письма Гарри были веселы и бодры. Его имение процветало, его негры плодились и размножались, урожаи у него были отменные, он был членом нашей ассамблеи, обожал свою жену, и, имей он детей, его счастье было бы полным. Будь не я, а Хел хозяином уорингтонского поместья, он cтал бы самым любимым и популярным лицом в графстве; он был бы распорядителем на всех скачках, самым большим весельчаком в любой охотничьей компании, bienvenu {Желанным гостем (франц.).} в поместьях всей округи, где при виде моей угрюмой физиономии не очень-то спешили оказывать радушный прием. Ну, а супругу мою, разумеется, любили все и все единодушно жалели. Не знаю уж, откуда пошла эта молва, но только всем было достоверно известно, что я неимоверно жесток в обращении с нею и ревнив, как Синяя Борода. О, господи! Не отрицаю, у меня часто бывает дурное настроение, я подолгу замыкаюсь в молчании, речи дураков и молокососов вызывают во мне раздражение и злобу, и когда я кого-нибудь презираю, то не всегда умею это скрыть, или, скажем прямо, и не пытаюсь. Но мне кажется, что с годами я становлюсь более терпимым. Если мне не доставляет удовольствие, улюлюкая, скакать во весь опор за лисицей, это еще не дает мне права чувствовать свое превосходство над неким капитаном, напротив, в этом смысле я должен смиренно признать его превосходство над собой. Мало того, у него есть интересы, мне недоступные; радости и утехи, в которых мне отказано. Если я слеп, это еще не значит, что весь мир погружен во тьму. Теперь я стараюсь слушать со вниманием, когда сквайр Коджерс повествует о своих повседневных делах. Я прилагаю все усилия, чтобы улыбнуться, когда капитан Ратлтон отпускает свои казарменные шуточки. Я провожаю к клавесину почтенную мисс Хэмби (нашу соседку из Биклса) и слушаю, как она щебечет такие же древние, как она сама, песенки. Я прилежно играю в вист. Кто скажет, что я не исполняю свои житейские обязанности? И если я все утро читал Монтеня, разве это не дает мне права быть немножко эгоистичным и брюзгливым?
