Меридел Лесюэр - Я шагала в ногу

Лесюэр Меридел

Я шагала в ногу

Меридел Лесюэр

Я шагала в ногу

Перевод Елены Егоровой

Миннеаполис, 1934

Я никогда раньше не участвовала в забастовке. Это все равно, что наблюдать за тем, что происходит впервые, когда впечатления еще не воплотились в мысли и слова. Если происходишь из средних слоев, слова чаще всего значат для тебя больше, чем само событие. Ты скорее будешь размышлять, и происходящее станет величиной с булавочную головку, но обрастет множеством слов, искажающих его странным образом. Это известно, как "воспоминание о прошлом". Когда же участвуешь в событии, то занимаешь скорее всего четко индивидуалистическую позицию, ты в нем лишь отчасти, да и происходящее волнует тебя больше потом, чем тогда, когда оно происходит. Вот почему таким, как я , трудно участвовать в забастовке.

К тому же, если живешь в Америке, происходящее доносится до тебя как бы издалека и в приглушенном виде. Говорится одно, а происходит другое. Наше общество лавочников зиждется на неимоверном лицемерии, на конкуренции с ножом у горла, которая натравливает людей друг на друга, и в то же время на идеологии, смакующей такие слова, как "гуманность", "правда", "золотое правило"1 и им подобные. Сейчас, во время кризиса, слова отходят на задний план, обнажая зловещую суть этого явления.

Два дня я слышала о забастовке. Я проходила мимо их штаба, прохаживалась по противоположной стороне улицы и видела темное старое здание, где раньше был гараж, и худые темные молодые лица в окнах верхних этажей. Мне пришлось туда часто наведываться. Я заглянула внутрь. В громадном мрачном помещении подобно горящим уголькам, мелькали живые существа с блестящими на потных лицах глазами.

Я видела, как выезжают машины с суровыми людьми, как отправляются пикеты на позицию и ревут моторы. Я остановилась около двери, наблюдая. Я не вошла. Боялась, что меня прогонят. В конце концов, я ведь могла остаться сторонним наблюдателем. Мужчина в шляпе для игры в поло ходил вокруг с большим фотоаппаратом и снимал.

Я с такой точностью описываю те свои ощущения, потому что думаю, и другие представители моего класса испытывают то же, что и я тогда. я думаю, это говорит о том, что и в нас должны произойти важные изменения. Я видела много художников, писателей, разного рода специалистов, даже бизнесменов и женщин, которые тоже стояли на противоположной стороне улицы, и на их лицах я видела такое же горячее сочувствие, те же опасения.

По правде говоря, я боялась. Но вовсе не за свою жизнь - это была жуткая боязнь смешаться с другими, раствориться, стать безымянной, потеряться. Я чувствовала себя неполноценной. Я чувствовала, что никто там меня не признает, и все то, в чем меня научили превосходить остальных, останется незамеченным. Я не могу описать свои ощущения, но может быть, ближе к истине будет сказать: я чувствовала, что превосхожу во многом других, а тут мгновенно поняла, что между этими людьми НЕТ конкуренции вообще, что они выступают в необычном мощном движении, в едином порыве, СООБЩА. И у меня возникло страстное желание действовать с ними заодно и страх, то у меня ничего не выйдет. У меня было такое чувство, будто я рождена в стороне от всех проявлений жизни, чтобы наблюдать за другими одинокими людьми - то состояние, которое я привыкла защищать с разных позиций: цинизма, утонченности, вызова и ненависти.

Это темное и живое здание, набитое людьми, рождало во мне ощущение раскола, хаоса и разрушения, и я понимала, что это неотвратимое и страшное движение, безмолвное и могучее, стягивает людей в плотное, раскаленное целое, словно мощный пожар посреди города. И это вызывало у меня страх и трепет и в то же время вселяло надежду. Я сознавала, то это выступление провозвестник и признак выступлений будущих, и мне хотелось стать частью его.

На нашей жизни, казалось бы, и так лежит отпечаток странного и приглушенного насилия над всей Америкой, а что мужчины и женщины незаметно умирают, что жизнь их проходит среди бедности и бедняков - об этом вообще не было известно; но сейчас от города к городу мчится этот кошмар, вырываясь на открытое пространство, и грандиозные события во всей наготе открываются нашему взору: улица, внезапно вспенившаяся потоком безумного насилия, целые и невредимые люди, внезапно изрыгающие кровь, изрешеченные, словно сито, кто-то придерживает болтающуюся руку, простреленную насквозь, высокий паренек бежит, спотыкаясь о собственные кишки, а за квартал от этого, под палящим солнцем радостные женщины делают покупки и оформитель витрин пытается решить, каким шелком, зеленым или красным, задрапировать манекен.

Сейчас. во время этих ужасных событий невозможно оставаться безучастным. Никто не может оставаться безучастным перед угрозой пуль.

На следующий день, чувствуя, что обливаюсь потом, я прошла мимо трех часовых у двери. Они сказали: "Впустите женщин. Нам женщины нужны". И я знала, что они не шутят.

Поначалу я ничего не могла разглядеть в этом темном здании. Я чувствовала, что множество людей приходит и уходит, что проезжают машины. Меня нестерпимо потянуло в контору, которую я миновала по пути, чтобы попросить какой-то особой работы. Я увидела объявление, гласившее: "Возьмите жетон". Я увидела, что у всех жетоны с датой и номером местного союза. Я не взяла жетон. Мне хотелось остаться неизвестной.

Казалось, будто поток хлынул вниз по деревянной лестнице, к выходу из здания, на улицу, переполненную народом, а затем устремился обратно. Вместе со всеми я двинулась вверх по старой лестницу, забитой разгоряченными мужчинами и женщинами. Поднимаясь, я глядела вниз и видела, как останавливаются машины в ожидании пикетчиков, госпиталь, отгороженный с одной стороны веревкой.

Наверху, выпрямившись на стульях, спали мужчины, их позы говорили об особой, невероятной усталости. Женщина кормила ребенка. Две молоденькие девушки спали вместе на койке, прямо в комбинезонах. Голос, звучавший из репродуктора, заполнял комнату. Страшная жара, казалось, струилась с низкого потолка. Я простояла, прислонившись к стене, целый час. Никто на меня не обращал внимания. Кухня была у черного хода. И оттуда иногда выходили женщины и садились, обмахиваясь фартуками, слушая новости из репродуктора. Грузный мужчина, казалось, вот-вот продавит складной стульчик. Время от времени кто-нибудь на цыпочках подходил к нему и смахивал мух с лица. Большая голова его упала на грудь, и со лба не переставая градом лился пот. Мне стало интересно, почему о нем так заботятся. Все смотрели на спящего с нежностью. Позже я узнала, то он главный в пикете, и на его счету больше полицейских шкур, чем у любого другого.

Три окна выходили на улицу. Я подошла к окну. Рыжеволосая женщина с жетоном "Совет по безработице" смотрела вниз. Я стала смотреть вместе с ней. Внизу, в этом пекле толпился народ и слушал сводку о ходе забастовки. Прямо напротив нас были окна фешенебельного клуба на противоположной стороне улицы, и нам все было видно. Было видно, как из них осторожно выглядывают люди.

Я все ждала, что меня прогонят. Никому до меня не было дела. Не глядя на меня, женщина сказала, кивнув в сторону роскошного здания: "А здорово, когда враг вот так, прямо перед тобой". "Да", - сказала я. Я увидела, что клуб огорожен забором из стальных прутьев выше человеческого роста. "Они знают, зачем вон тот забор там ставили", - сказала она. "Да", - сказала я. "Ну, - сказала она, - мне пора обратно на кухню. И когда эта жара кончится? - На градуснике было девяносто девять градусов. С нас лил пот, обжигая кожу. - В полдень ребята придут, - сообщила она, - обедать. - У нее все лицо было в шрамах. - Сумасшедший дом, да и только!" - "А помощь вам не нужна? " - с надеждой спросила я. "Подумать только! - сказала она. - У нас некоторые разливают кофе с двух часов, и так все время, и никакой тебе передышки". Она собралась уходить. На меня особого внимания она не обращала. Она явно не думала обо мне и явно меня не видела. Я смотрела, как она уходит. Я почувствовала себя отверженной, обиженной. Потом вдруг поняла, что она не видела меня потому, что видал лишь то, чем занималась. Я побежала за ней.

Я разыскала кухню, где работа была организована, как на фабрике. Никто не спрашивает, как меня зовут. Мне выдают огромный фартук мясника. До меня доходит, что раньше я никогда не работала, не назвал своего имени. Сначала мне как-то не по себе, потом я привыкаю. Десятница ставит меня мыть оловянные кружки. Кружек не хватает. Нам приходится их быстро мыть, споласкивать и тут же ставить на раздачу под пахту и кофе, так как очередь растет и люди ждут. Невысокий, крепко сбитый мужчина - профессиональный мойщик посуды - присматривает за нами. Я чувствую, что не смогу отмыть оловянные кружки, но когда вижу, что никто на это не обращает внимания лишь бы кружек хватало - мне становится легче.

Очередь разрастается. Идут с пикета мужчины. Каждая женщина делает что-то одно. Никакой путаницы. Вскоре я узнаю, что не мое дело помогать разбивать пахту. Не мое дело выдавать бутерброды. Мое дело - мыть оловянные кружки. Вдруг я огладываюсь по сторонам, и до меня доходит, что все эти женщины - с фабрик. Я понимаю, что они научились действовать так слаженно и четко там. Я гляжу на круглые плечи женщины, которая режет хлеб рядом со мной, и чувствую, что знаю ее. Кружки возвращаются, моются и ставятся обратно на прилавок. По лицам у нас струится пот, но об этом забываешь.