Хулио Кортасар - Газетные вырезки

Хулио Кортасар

Газетные вырезки

Хотя не вижу необходимости говорить это, первая вырезка настоящая, а вторая — придуманная.

Скульптор живет на улице Рике, что не кажется мне самым удачным выбором, но в Париже нельзя слишком привередничать, если ты аргентинец и скульптор — два обычных способа трудного существования в этом городе. В сущности, мы мало знаем друг друга, мы виделись обрывками, растянувшимися уже на двадцать лет; когда он позвонил мне, чтобы рассказать о книге с репродукциями его самых последних работ и попросить меня написать сопроводительный текст, я сказала ему то, что принято говорить в этих случаях, то есть чтобы он показал мне свои скульптуры, а потом посмотрим, вернее, давайте посмотрим, а потом.

Вечером я отправилась к нему, и сначала было кофе и любезные финты, мы оба чувствовали то, что неизбежно чувствуешь, когда один показывает другому свою работу, и наступает этот почти всегда опасный момент, когда костры вспыхивают или приходится признать, прикрыв это словами, что дрова сырые и больше дымят, чем греют. Уже раньше, по телефону, он описал свои вещи — серию маленьких скульптур, темой которых было насилие на всех политических и географических широтах, где человек человеку волк. Мы, два аргентинца, кое-что знали об этом, и нас опять захлестнула волна воспоминаний, страха, копящегося день за днем на основании телеграмм, писем, внезапных молчаний. Пока мы разговаривали, он расчищал стол, затем усадил меня в подходящее кресло и начал подносить скульптуры; он ставил их в свет умело расставленных ламп, давал мне спокойно рассмотреть и потом постепенно поворачивал; теперь мы почти не переговаривались, сейчас слово было за скульптурами, и это слово оставалось нашим словом. Работы появлялись одна за другой, пока их не оказалось с десяток или около того; маленькие, удлиненных пропорций, выполненные в глине или в гипсе, они рождались из проволоки и бутылок, спрятанных под материалом, терпеливо наложенным пальцами и шпателем, — тела и головы, плечи и руки, выросшие из пустых консервных банок и предметов, о которых я узнавала лишь со слов скульптура. Было поздно, с улицы иногда слабо доносился грохот тяжелых грузовиков, сирена «скорой помощи».

Мне понравилось, что в произведениях скульптора не было ничего систематичного или слишком разъясняющего, что каждая работа заключала в себе некую тайну и порой надо было долго рассматривать ее, чтобы понять, каким образом она отражает насилие; скульптуры показались мне наивными и в то же время замысловатыми, во всяком случае без грубого реализма и эмоционального вымогательства. Даже пытка — эта крайняя форма осуществления насилия в ужасе неподвижности и изоляции — не представала здесь в сомнительных подробностях, как на стольких плакатах, в текстах и в фильмах, всплывавших в моей памяти — тоже сомнительной, тоже слишком готовой хранить образы и возвращать их вновь ради бог весть какого темного удовлетворения. Я подумала, что, если напишу текст, который просил у меня скульптор, если я напишу текст, который ты у меня просишь, — сказала я ему, — это будет такой же текст, как эти вещи, я никогда не поддамся легкости, какая слишком часто существует в трактовке этой темы.

— Это твое дело, Ноэми, — сказал он мне. — Знаю, это непросто, наши воспоминания полны такой крови, что иногда чувствуешь себя виноватым, когда ограничиваешь их, управляешь ими, чтобы они не захлестнули нас с головой.

— Кому ты это говоришь. Взгляни на эту вырезку, я знакома с женщиной, подписавшей ее, и знала кое о чем по сообщениям друзей. Это произошло три года назад, также, как могло произойти вчера и может происходить прямо сейчас в Буэнос-Айресе или Монтевидео. Как раз перед тем, как выйти к тебе, я получила письмо от одного друга и нашла в нем эту вырезку. Дай мне еще чашку кофе, пока ты будешь читать, в сущности, в этом нет необходимости после того, что ты мне показал, но не знаю, мне будет лучше, если ты тоже ее прочтешь.

Вот что он прочел:

«Я, нижеподписавшаяся, Лаура Беатрис Бонапарте Бруштейн, проживающая по адресу: Атойак, дом номер 26, 10-й район, Колония Куатемок, Мехико 5, желаю засвидетельствовать общественности следующее:

1. Аида Леонора Бруштейн Бонапарте, родившаяся 21 мая 1951 года в Буэнос-Айресе, Аргентина, по профессии учительница, обучающая неграмотных.

Факт. В десять часов утра 24 декабря 1975 года она была похищена военнослужащими аргентинских вооруженных сил (Батальон 601) на своем рабочем месте, в трущобном поселке Монте-Чинголо, вблизи от столицы.

Накануне там произошло сражение, в котором погибло более ста человек, включая местных жителей. После похищения моя дочь была доставлена в военный гарнизон Батальона 601.

Там ее подвергли зверским пыткам, так же, как других женщин. Выживших расстреляли в ту же рождественскую ночь. Моя дочь была в их числе.

Захоронение погибших в сражении и похищенных гражданских лиц, как в случае моей дочери, задержалось примерно на пять дней. Все тела, включая ее тело, были перевезены в ковшах экскаваторов из батальона в комиссариат Лануса, а оттуда на кладбище Авельянеды, где их похоронили в общей могиле.

Я продолжала смотреть на последнюю скульптуру, остававшуюся на столе, чтобы не видеть скульптора, молча читавшего вырезку. В первый раз я услышала доносившееся из прихожей тиканье стенных часов, оно было единственным звуком в тот момент, когда улица все больше пустела; легкое тиканье казалось мне неким ночным метрономом, попыткой сохранить живым время в этой дыре, где словно оказались мы оба, в этой протяженности, которая охватывала комнату в Париже и трущобу в Буэнос-Айресе, отменяла календари и оставляла нас лицом к лицу с этим, — с тем, что мы могли назвать лишь «это», все определения были избитыми, все выражения ужаса — затасканными и грязными.

— «Выживших расстреляли в ту же рождественскую ночь», — прочел скульптор вслух. — Может, им дали сладкую булочку и сидр, помнишь, в Аушвице детям раздавали карамельки, перед тем как загнать их в газовую камеру.

Наверное, он увидел что-то в моем лице, потому что сделал извинительный жест, а я опустила глаза и взяла новую сигарету.

Официально я узнала об убийстве моей дочери в суде номер 8 города Ла-Плата 8 января 1976 года. Потом меня отослали в комиссариат Лануса, где после трехчасового допроса мне назвали место, где находилась общая могила. От моей дочери мне позволили увидеть только ее руки, отрезанные от тела и помещенные в сосуд под номером 24. То, что осталось от ее тела, не могло быть отдано, так как являлось военной тайной. На следующий день я отправилась на кладбище Авельянеды искать доску под номером 28. Комиссар сказал мне, что там я найду «то, что от нее осталось, потому что доставленное им нельзя было назвать телами». Общая могила была участком свежевскопанной земли размером пять метров на пять, более или менее в глубине кладбища. Я могу указать ее местонахождение. Было страшно осознать, каким образом были убиты и захоронены более ста человек, включая мою дочь.

2. Ввиду этой омерзительной ситуации и такой неописуемой жестокости в январе 1976 года я, проживавшая по адресу улица Лавалье, номер 730, пятый этаж, девятый район, Буэнос-Айрес, возбуждаю дело об убийстве против аргентинских вооруженных сил. Это я делаю в том же суде номер 8 Ла-Платы в коллегии по гражданским делам.

— Ты же видишь, все это ничего не стоит, — сказал скульптор, широким жестом обведя вокруг. — Ничего не стоит, Ноэми, я месяцами леплю это дерьмо, ты пишешь книги, эта женщина обличает зверства, мы выступаем с протестами на конгрессах и на круглых столах, мы почти что начинаем верить, что положение меняется, и оказывается достаточным двух минут, чтобы прочитать это и снова понять правду, чтобы...

— Ш-ш, в какой-то миг мне тоже так кажется, — ответила я, злясь, что это надо произносить. — Но принять это — все равно что послать им телеграмму с выражением поддержки, и кроме того, как тебе прекрасно известно, завтра ты встанешь и вскоре начнешь новую скульптуру, и будешь знать, что я сижу за пишущей машинкой, и будешь думать, что нас много, хотя бы нас и было так мало, и что неравенство сил не может быть и никогда не будет причиной, чтобы промолчать. Конец нотации. Ты дочитал? Мне пора.

Он отрицательно качнул головой, указал на кофейник.

Вслед за моим обращением в суд имели место следующие факты:

3. В марте 1976 года Адриан Сайдон, аргентинец, в возрасте двадцати четырех лет, служащий, жених моей дочери, был убит на улице города Буэнос-Айрес полицией, которая известила его отца.

Его тело не было отдано его отцу, доктору Абрааму Сайдону, потому что это являлось военной тайной.

4. Сантьяго Бруштейн, аргентинец, родившийся 25 декабря 1918 года, отец моей убитой дочери, упомянутой в пункте первом, по профессии доктор биохимических наук, имеющий лабораторию в городе Морон.