Карен Бликсен - Современная датская новелла
Трамвай, как всегда, битком набит, примелькавшиеся хмурые лица с одинаковыми неподвижными взглядами. Кондукторша сидит на трех телефонных книгах, чтобы доставать до веревки звонка, которую она дергает, когда трамвай трогается, не захватив всех желающих. Пассажиры толкаются, пробираясь вперед, он, как обычно, стоит на задней площадке и показывает ей женщин, более привлекательных, чем она. «Билет берите!» — кричит кондукторша старику, забывшему застегнуть штаны, и он с перепугу платит второй раз. Она пытается смотреть в окно, но никак не может отвлечься от своих мыслей, в голове медленно движется конвейер с подпрыгивающими шоколадками, круглыми, продолговатыми, квадратными и овальными и их профсоюзный уполномоченный, семипудовая тетка, вдруг замирает с открытым ртом, уставившись на свою раздробленную руку без кисти, из которой хлещет кровь, и все работницы визжат и хотят домой. Теперь она с каждой остановкой приближается к цеху, где в двух метрах от ее места у конвейера пол был залит кровью. Когда вечером они сидели в кухне и ели рыбу, потому что был четверг, она не рассказала ему о несчастном случае. Он был в плохом настроении, как всегда по четвергам, потому что это был день получки и он позволил себе роскошь приехать домой на такси: в день получки он всегда с шиком прикатывал на такси, но при этом сидел в машине, впившись напряженным взглядом в цифры, с треском сменяющие друг друга на счетчике, и когда-то она находила это смешным и трогательным. А после того, как они с поникшими от усталости головами доели рыбу под кухонной лампой, они больше ничего не делали, каждый скрючился в своем старом кресле перед телевизором, на экране которого то появлялась, то исчезала масса орущих голов. Она не рассказала ему о несчастном случае, хотя пальцы у нее все время дрожали и она не могла думать ни о чем другом. В то же мгновение кто-то остановил конвейер, и уполномоченная потянула руку к себе, она все тянула и тянула, но из машины больше ничего не появлялось, и тогда тучная женщина без сознания упала назад, на сложенные штабелями крышки от конфетных коробок. У всех работниц были синие губы, все они никак не могли прийти в себя, но, лишь только унесли тяжелые носилки, им сразу же по радио велели приступить к работе. Ночью она то и дело просыпалась, ее так трясло под общим одеялом, что он проснулся тоже и ногами вытолкал ее из постели. «Я кому сказала — заходите в вагон!» — кричит кондукторша, хотя до этого она ничего не говорила. Он остается стоять в толкотне задней площадки и держит ее за рукав пальто, так что она тоже не может зайти в вагон и от этого нервничает.
Трамвай, покачиваясь, скользит мимо кладбища, где растут настоящие деревья, которые уже начали желтеть. До глубокой осени они проводят воскресенья в парке, но зимой, в слякоть, когда в парк идти невозможно, они причесываются и идут в кино, на фильмы про любовь жующих резинку американцев, от которой он раскисает и в которую она не верит. Они поженились, потому что к тому времени все остальные на их улице уже переженились, она не верит, что на свете бывает любовь, кроме как в кино. Они были не прочь иметь сына, но родились у них две дочери. В холодные дни они сидят, закутавшись в пальто, накрывшись с головой шерстяными одеялами, потому что они условились по очереди ходить за керосином для печки, но никак не могут договориться, чья очередь. «Вот завтра устроюсь на другую работу и уйду от тебя!» — кричит она в промерзшей комнате и бултыхает ногами в тазу с горячей водой, которая давно уже остыла. А изредка о разводе заговаривает он, чтобы расшевелить ее и возбудить в ней желание лечь с ним в постель. Но оба ничего не предпринимают. Чтобы скоротать бесконечно долгий вечер, она иногда решает устроить скандал из-за того, что он забыл закрыть дверь в ванную, если, впрочем, сама об этом вспоминает. Ему сходить раньше, чем ей. «Ну», — говорит он. «Что ж», — говорит она. «Пока», — говорит он, спрыгивает на ходу и чуть не падает, он всегда чуть не падает.
Стоит ему смешаться с другими прохожими на тротуаре, как она уже не может вспомнить, как он выглядит. Вчера вечером она немножко посидела на подоконнике, хотя обычно смотрела в окно только на рождество. Вечерами руки у нее сводит судорога после целого дня в огромном цеху, наполненном женщинами в халатах, которые подталкивают к отверстиям шоколадки под грохот машин, под грохот музыки по радио, и все те, кому за пятьдесят, придурковато улыбаются и продолжают подталкивать шоколадки в воздухе во время перерыва на завтрак. «Опять ты не завинтил крышечку от зубной пасты», — закричала она вчера, как только открыла дверь в квартиру; крышечка была завинчена, но он тут же побежал в ванную и отвинтил ее. Тогда она выхватила из кухонного шкафчика кастрюлю и начала колотить по ней, но конвейер продолжал двигаться у нее в голове, лента конвейера с шоколадками, круглыми, продолговатыми, квадратными и овальными, медленно выползала из машины. Конвейер тут же опять пустили, потому что иначе остановилась бы вся работа фабрики, и никому не было дела до искромсанной руки, которая смешалась с шоколадом, была разложена по коробкам, упакована и запечатана. Наверное, засохшая кровь до сих пор осталась в трещинах пола, потому что уборщицы никогда не моют пол, а садятся на пустой конвейер и катаются на нем, поджав ноги. Вдруг она соскакивает с трамвая; тем, кто приходит на работу вовремя, ставят красный штемпель на контрольной карте. В канале течет вода.
Вереница завывающих автомобилей проносится мимо, им нет конца, и она спасается бегством. Садится на ступеньки лестницы, в животе у нее что-то с силой сжимается, как тогда, когда мастер, костлявая кляча из Борнхольма, неожиданно выскакивает из-за штабеля коробок и хватает кого-то, кто стащил шоколадку с конвейера или смотрел в окно. Ступеньки холодные, от волнения она принимается за свой завтрак, но, съев половину, спохватывается и сует его в сумку.
По улицам медленно идут люди, теперь основное население города составляют женщины, которые катят в колясочках свое потомство. Внизу у канала сидит мужчина и чинит велосипед, компания стариков вспугнула тучи машущих крыльями голубей, на углу, покачиваясь на каблуках, стоит полицейский. Ей не заплатят за сегодняшний день, вот сейчас вахтер со своей слюнявой улыбкой выбирает все карточки с красным штемпелем и отмечает их по списку. Но она наконец сделала это — впервые за тридцать лет сошла с трамвая не на той остановке. Он сейчас сидит в своей маленькой душной конторе, помогает шефу снять пальто и должен выходить в уборную всякий раз, когда шефу звонит жена и ругается с ним по телефону. А у нее выходной, она встает, осторожно потягивается. Сегодня будет не так, как каждый вечер, когда она еле-еле добирается до дому, и голова у нее кружится от усталости, и еще надо готовить ужин, а он в это время полеживает себе на диване в темной комнате и разглядывает свадебные фотографии в газетах, выбирая, с кем из невест ему хотелось бы переспать. Никогда больше не будет она, запыхавшись, мчаться на фабрику, не будет возвращаться в эту проклятую берлогу, она уже и так зря растратила половину жизни.
Гудят автомобили, продавец в сосисочном киоске строит карточные домики на прилавке. Такой счастливой она не чувствовала себя с той зимы, как умер дворник, который дудел на трубе в котельной прямо в топку, и в доме наконец наступил покой.
По всему городу трепещут, свешиваясь с крыш, выцветшие флаги. Сегодня, во всяком случае, не Штурм Фридрихштадта, то в октябре, как раз в этот день ей вырезали аппендицит, хотя никакого аппендицита у нее не было, она просто была беременна. Нерешительно она влезает в совершенно чужой трамвай, полный орущих школьников с мокрыми пахнущими хлоркой волосами и затравленной учительницей — бойкая ребятня, мечтающая стать взрослыми, а тогда они будут мечтать снова стать детьми. Вагон движется по красивым улицам, она все время удивляется, какие у них здесь огромные рекламы кинофильмов. На лестнице биржи труда она смачивает брови слюной. Контора полна горластыми людьми, она занимает очередь и, улыбаясь, репетирует, как она попросит его прислать ей ее платья и сковородку, а деньги она ему вышлет по почте. Многоногая очередь медленно продвигается вперед, у стены сидят несколько старичков, угощающих друг друга жевательным табаком. Вот и ее очередь. «Здравствуйте, фру». Дама за круглым окошком поднимает глаза: «Вам что?», сзади нетерпеливо напирает очередь, она снова сникает и крепче хватается за свою сумку: «Мне, пожалуйста, место, где я могла бы также и жить». Дама брюзгливо опускает уголки губ и протягивает ей в окошечко кипу формуляров и карточек, их надо заполнить и снова встать в хвост. Заливаются телефоны, одна девушка мажет лаком ногти, а потом, растопырив пальцы, начинает печатать на машинке, на стопке писем стоят две молочные бутылки и кофе. Формуляры оказались неправильно заполнены, снова в хвост, у окошечка один мужчина раскричался, потому что ему предложили работу на фабрике, где запрещены забастовки. Наконец ей суют в окошко белую карточку. В телефонной будке она неверными пальцами набирает номер и так долго откашливается, что потом почти не может говорить. Ей отвечает дружелюбный мужской голос, за стенами будки шумят машины, может ли она зайти поговорить во второй половине дня, часов в пять, дом с современными удобствами, у нее будет отдельная комната, разведенный отец с сыном. «Спасибо», — лепечет она всякий раз, как он делает паузу. Он вешает трубку.
