Карен Бликсен - Современная датская новелла
Надо всем показать в этом проклятом городишке, как сильно я его любила, хоть он и желтый сейчас до безобразия. На самом-то деле он и сроду такой, мне это ничего, я привыкла. Я всегда буду помнить его ноги, он был хороший человек с красивыми ногами, и я уж им покажу, как я по нем горюю.
Только вот зло берет, что приходится ни за что ни про что выкидывать на улицу совсем новенький горшочек с розовой геранью. А не выкинешь, станут говорить, что пожадничала в такой-то день!
Шесть свечек, красиво получилось, горят только очень быстро. Чудные свечечки. Он-то понимал, как я его люблю, когда, бывало, я припрятывала деньги ему на свечи. И откуда только знаешь, кто умрет первым. Я всегда была уверена. Он, могут сказать, слишком хорош был для этой жизни. Зато и похоронен будет как следует. Ведь надо же, собственный сапог свел в могилу. Слава богу, успела хоть обратно пристроить, пока никто ничего не видел. Взял и свалился ему вчера прямо на голову, когда он по обыкновению заявился к ночи, переспав по обыкновению со своей потаскухой-экономкой. Хорошо еще, она взялась мне помочь, ну а как же иначе после всего-то, что вместе пережито. Вошла небось черным ходом. Да мне-то наплевать. Мне он был законный муж. Царствие ему небесное, то была божия кара, что сапог сам свалился, все равно что сам. Сапог-то был тяжелый, намок под дождем. Я быстренько пристроила его обратно, когда уж втащила тело в комнату.
Он мне рассказывал, что любуется закатом всякий раз, как они рядышком лежат. Он был немножко поэт, слава богу, что на улице не было ни души, когда он заявился. К тому же еще и пьяный, споткнулся о свой же собственный порог и стукнулся головой о свою же собственную колодку.
Как-никак, а для всех же лучше, что я рассказываю, будто он упал, стараясь закрепить попрочнее сапог, чтоб не оказаться потом виноватым в смерти какого-нибудь бедняги. Он умер как порядочный человек, и не мне его судить. Судила, покуда жив был.
Я спросил у нее как-то раз, когда мы хлеб с ней пекли, видала ли она когда закат. Она сказала, что вроде бы нет.
Уже улицу подметают. Красивый это обычай подметать улицу, когда мертвый отправляется в свой последний путь, думает она, и шарканье метлы наводит на нее грусть. Она вспомнила, как я подметал улицу, когда хоронили цирюльника, гроб они ему тогда купили слишком тесный.
Совесть его, говорили, чиста, а потом в чем только не обвиняли. Будто бы он жену за глаза поносил и проиграл ее семейную реликвию, лампу на высокой ножке, какому-то лавочнику. Разве узнаешь, правда ли. Откуда, например, кто узнает, что это я раскопал тогда длиннющий гвоздь, который пастор будто бы собственными руками вытащил из Христова распятия, а потом положил в маленьком гробике за алтарь. Бессовестное вранье, а ведь люди понемногу уверовали в тот гвоздь, и теперь уж никто и не сомневается. Цирюльник будто бы еще и потаскивал из церковной кружки. Очень даже может быть, что его сапог над моей дверью такая же святыня, как пасторов гвоздь. И я еще за это отвечу, когда предстану перед Страшным судом.
Она уже кончила оплакивать, свечи лучше бы пока погасить. Все равно никто больше мимо не ходит, а так их не хватит до ночи-то.
Чем больше я про это думаю, тем больше уверяюсь, что на самом-то деле это она меня прикончила. Не прямым образом. Да оно и неважно, она достаточно наказана, вдовой-то ей нелегко придется. Я ей не завидую.
Бог с ней, я ей прощаю, она ведь пока не знает, сколько я задолжал кабатчику за вино, которое носил экономке. Теперь уж узнает. А я, по счастью, мертвый, представляю, как она будет проклинать меня, реветь от злости и радоваться, что швырнула в меня сапогом, когда я зацепился за порог и грохнулся. Она, может, и сама еще меня подтолкнула, кто ее знает.
Она, я уверен, и прежде уже пробовала всякие такие штуки. Может, подсыпала яду в колбасу или еще во что повкусней. Может, в ту как раз колбасу, что съела тогда собака, собака ведь после подохла. Если хорошенько подумать, что-то не верится, чтоб просто от старости подохла. Хотя кто его знает. Она тогда, помню, сильно убивалась. Я-то знаю, она и до сих пор все думает про эту собаку, какое с ней горе приключилось.
Я-то знаю, что он дал собаке крысиного яду, думает она, кто ж еще. Самого бы лучше отравить, стоил того.
Я это, конечно не всерьез, но, ей-богу, иногда так и подмывало, когда заявлялся от своей коровищи. Вечно несло от него ладаном. Наверно, курили пасторовым ладаном, чтоб выкурить мух. Каждую воскресную службу, бывало, только про них в церкви и думаю, теперь-то уж я его простила, и ее заодно. У меня ведь тоже хватало.
Он, конечно, думает, что это я его убила, я всем рассказываю, что он упал, ушибся головой и умер. Ну так что, тоже ведь чистая правда. Зачем бы мне понадобилось убивать его. Давно прошло то время, когда мне что-то надо было от других. Я и вправду его люблю, хоть кобелюшка он был порядочный. Да ведь муж как-никак, а уж ноги были какие красивенькие и щупленькие, он сам всегда говорил, что и сапожником-то стал ради своих собственных ног. Не ради чужих.
И жили мы с ним как-никак дружно, всегда были заодно и старались показать людям, какая должна быть настоящая семья.
Я выбросила сейчас в окошко герань. Вдребезги разлетелась. От горшка одни осколки, а поломанные цветы вперемешку с землей валяются посреди улицы. Пусть попробует сказать, что не выбросила ради него на улицу самое мне дорогое, или что не рвала на себе волосы, или не испекла хлебов с излишком на долю бедных, как оно и положено.
Ему бы самому и в голову не пришло, жадюга был и вечно денежки припрятывал. Ему же на свечи приходилось у него же деньги таскать.
Больно они быстро горят. Придется погасить, думает она, прекрасно зная, что из всех соседних домов за ней следят любопытные глаза. Знают ведь, что все так делают, но каждому охота поглядеть.
Без свеч сразу стало темней и холодней, и ей, наверно, тоскливо, бедняжке.
Как-то она будет теперь без меня, как-то я буду теперь без него, думает она, и на душе у нее тоскливо. Хорошо, что они вдвоем остались, и злобе их теперь конец. Всей злобе конец. Они судачили обо мне целых семнадцать лет, я-то знаю, и я устал от этого. Я устал от них и от их злобы. Другим не понять, но так оно было.
Я-то знаю, что я собирался повеситься, старый способ, взять да и повеситься у нас в сарае. Действительно ведь собирался, если разобраться, чтоб наказать их.
Они часто спорили из-за моей жизни, да я прежде их нашел выход, а теперь уж я им прощаю, что уготовили мне другой конец.
Все будут говорить, какой я счастливый, что оставляю двух таких хороших женщин. Они и вправду были хорошие.
Угощение их порадует весь городишко, и скоро они снова зажгут мои свечки. Так отчего не лежать мне теперь под своим сапогом счастливому и улыбающемуся, отчего их не уважить. В один прекрасный день он упадет и угробит кого-нибудь. Может, одну из них. Да меня это теперь не касается. Я умер.
Улла Далеруп
Один день, за ним другой день
Перевод С. Белокриницкой
В июне у кого-то из них день рождения. В разное время суток они одеваются, раздеваются, едят. Были у них и дети, бессловесные слюнявые существа с неисчерпаемыми запасами слез, но потом они покинули родительский дом и теперь относятся к ним с презрительным снисхождением. Иногда они с трудом узнают свое жилище, потому что все дома на их улице одинаковые. Он работает в маленькой душной конторе, где в его обязанности входит собирать всю бумагу, которую шеф, сидящий по другую сторону письменного стола, швыряет на пол, она стоит у конвейера на фабрике. Обоим очень хочется изменить друг другу, но за всю жизнь так и не нашлось с кем. По воскресеньям он рыщет по парку среди плешивых газонов и обрывков бумаги из-под бутербродов в отчаянных поисках свойских ребят, которые приняли бы его поиграть в футбол, а она сидит за кустиками в трусах и лифчике и продирается сквозь огромные вороха газет, которые должен же кто-то прочесть, раз уж они потратились на подписку. У них нет холодильника, и они вывешивают продукты и пивные бутылки за форточки, отчего в их двухкомнатной квартире всегда темно. По утрам они мчатся друг за другом вниз по лестнице, торопясь каждый на свою работу, застегиваясь на ходу, они всегда бегут по левой стороне лестницы, потом перепрыгивают две с половиной плиты, составляющие тротуар, и против навеса для велосипедов вскакивают в трезвонящий трамвай. Вообще-то он не любит показываться с ней на людях. Под лампой в кухне у них всегда болтается на веревке колбаса на случай нежданных гостей, которые никогда не приходят. Иногда они получают некоторое удовольствие от близости в постели, а иногда сидят каждый в своем углу кровати, вцепившись в общее одеяло, и попрекают друг друга запахом пота. Иногда они так ссорятся, что заспанные соседи звонят в полицию, но полиция тоже хочет иметь покой по ночам, и оттуда никто никогда не приезжает. По вечерам, всегда в одно и то же время, он приближает лицо к загроможденному продуктами кухонному окну и тихо беседует с голубями, чтобы приучить их к своему голосу. В начале совместной жизни по пятницам они разъезжались по родительским домам, где разговаривали, по-детски коверкая слова, но в одно лето, когда была сильная жара, родители перемерли как мухи. На фабрике она стоит между другими женщинами в халатах у конвейера и подталкивает круглые шоколадки к круглым отверстиям, в то время как другие подталкивают продолговатые, квадратные и овальные. Тридцать лет она следит глазами за ядовито-зеленой стрелкой часов: «Вот сейчас биржа труда открылась», а во второй половине дня: «Теперь уже поздно». Каждое утро они едят овсяную кашу.
