Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский
Хула романа со стороны критики не помешала его успеху у читателей, жаждавших продолжения темы знаменитых рассказов. На общем фоне критических отзывов выделяется благодарный отклик феминистки и тоже проповедницы новых отношений между полами, жены писателя Ф. Сологуба — А. Чеботаревской: «Спасибо за “Людей” — некоторые из них оказались очень интересны, и я побыла в их обществе с большим удовольствием. Факт “преодоления” всяческих норм, включая и брак, — сам по себе мне близок и понятен и вследствие этого мил»[34]. Такой отзыв свидетельствовал, что роман Каменского, пусть в упрощенной форме, но затронул некоторые проблемы нового века, упорно игнорировавшиеся ориентированной на классику критикой.
После выхода романа Каменский так и не смог отрешиться от роли «комнатного Заратустры». Он продолжал настаивать на своей пророческой миссии. Об этом, в частности, свидетельствовали его выступления 1910 года в Москве и Киеве с лекцией «О свободном человеке», почти сплошь составленной из цитат из его произведений.
В творчестве Каменского 1910-х годов еще более усилились условность повествования, тяготение к остросюжетности и характеру-маске. Так, когда Каменский в 1913 году в последний раз вернулся к теме Петербурга, то главный герой его рассказа «Петербургский человек» представлял собой абстрактный образ-символ бюрократической столицы. В рассказах «Случайность», «Хороший знакомый», «Микроб легкомыслия», «Мистер Вильям, пора!» и др. сюжет был сведен к анекдотическому сцеплению обстоятельств, приводящему к трагической или счастливой развязке. Основой человеческой жизни стал фатум, или случай. Только вера в невозможное рождала потенцию ее свершения. На этом был, например, построен сюжет рассказа «Княжна Дуду». Беллетрист Крюковский дважды терял любимую, дважды не поверив в возможность чуда.
С 1913 года началась успешная кинематографическая карьера Каменского, ставшего сценаристом и заведующим литературной частью в кинофирмах. Пробовал он свои силы и в драматургии.
После революции 1917 года Каменский эмигрировал в Берлин, где выпустил сборник рассказов «Мой гарем» (1923), объединивший в единый цикл его произведения о любви. В 1924 году он вернулся в СССР, затем снова эмигрировал и вновь возвратился на родину в сентябре 1935 года. Последней опубликованной при жизни писателя книгой стал сборник рассказов «Петербургский человек» (1936), являвшийся, по сути, антологией его дореволюционной прозы, скорректированной с учетом морального пуританства нового времени, когда уже была невозможна публикация ни «Четырех», ни «Леды», ни романа «Люди».
Литературная судьба Анатолия Каменского завершилась задолго до его ареста в 1937 году и последовавшей вскоре смерти. Его небольшой, но приметный талант оказался погребенным под грузом непомерных амбиций, стремления продолжить миссию «великих стариков» русской классики — быть «учителем жизни». Гибельность ложных установок писателя проницательные современники отметили еще в период расцвета его писательской славы: «Анатолий Каменский барахтается в серьезных вопросах, выдвинутых — ему так кажется — его произведениями. <...> Он в самом деле считает себя проповедником, провозвестником новой правды жизни, создателем образа “грядущего, нового, свободного человека”. Мы ведь все думали, что это так себе, что он просто милый молодой человек, немного эротик, немножко реалист, немножко литературный франтик <...> А он это серьезно. <...> Какое трагикомическое происшествие»[35].
«Трагикомическое» обернулось в судьбе Каменского трагедией, так как в 30-е годы даже давние «игры в Заратустру» припоминались и становились причиной гибели их участников. А сейчас, когда воскресают забытые имена, Анатолий Каменский будет интересен как беллетрист, умеющий увлечь читателя хитроумными поворотами сюжета, запоминающимися характерами героев, щегольски отточенной фразой и, конечно, своими легкомысленными рассказами о причудливых обличьях любви.
А. М. ГРАЧЕВАЛюди
Роман
Глава первая
Всю дорогу из клуба профессор хватал Виноградова за руки, задыхался, обиженно сопел и говорил:
— Нет, вы не увертывайтесь, а скажите честно и откровенно — талантливый я человек или нет? Вы эти золоченые пилюли оставьте. Эт-то, батенька, я и без вас великолепно знаю, что я известен, широко образован и что у меня есть темперамент. Нет, господа, довольно! К дьяволу-с! Категорически спрашиваю: талантлив я или нет?
Виноградов, вместе с другими считавший профессора Тона не умным и не талантливым человеком, боялся нового, затяжного, еще более бестолкового разговора и по-прежнему уклончиво отвечал:
— Сегодня вы, дорогой Аркадий Александрович, не образованный и не талантливый, а просто-напросто пьяный человек.
— Хорошо-с, прекрасно-с, — горячился Тон, — а вчера, а вообще... Ведь вы же меня, слава Богу, не в первый раз видите. Извольте отвечать. Я требую.
И так как трудно было понять, сердится ли профессор или разыгрывает обычную пьяную буффонаду, то получилось само собой, что Виноградов доехал вместе с ним до самого дома и потом поднялся по лестнице в третий этаж.
— Какого черта я, собственно, за вами иду? — спрашивал Виноградов, машинально проходя в квартиру и снимая в передней пальто.
Шарообразный маленький Тон с жирными кирпично-красными щеками задыхался от приступа неудержимой веселости, как-то кругло, по-рыбьему открывал рот и торопливо стрелял словами:
— Сказано: требую, и не рассуждать. У меня чтобы этого не было-с. Замолчать-с. Вопрос поставлен ребром — да-с или нет-с. А в награду — кофе и коньяк.
До этой ночи Виноградов не бывал у Тона, стесняясь его фешенебельной квартиры, о которой хорошо знал понаслышке. Профессор жил вместе со своим отцом, бывшим министром, заслуженным генералом, и девятнадцатилетней дочерью-курсисткой, жил роскошно, в пятнадцати комнатах, и, хотя имел совершенно обособленный уголок, однако избегал приглашать к себе случайных
