Homo Irrealis - Андре Асиман
Дело шло к часу ночи, возможно, это был последний автобус. Я вышел возле Эрмитажа. Эрмитаж, как и многие здания, подсвечен. Вот и набережная, где уже целая толпа собралась смотреть на разведение моста — его поднимают на три часа, до четырех утра, чтобы по Неве могли пройти большие суда.
Толпа у основания моста все растет, многочисленные владельцы сложных фотоаппаратов и видеоаппаратуры взяли их наизготовку. Отдельные вспышки, мягко исходящие с левой и правой стороны моста, мелькают в воздухе, воздушными змеями повисают над землей, а потом падают в воду с той же неохотой, с какой взмыли в воздух: одна вниз, две вверх, три вверх, одна вниз. Толпа радостно голосит.
На противоположном берегу, на искусственном песчаном пляже у Петропавловской крепости, собралась еще одна толпа. На мосту еще полно машин. Компании молодых пешеходов бегают туда-сюда, явно поддразнивая охранников моста. В толпе раздается смех, звучит музыка, атмосфера праздничная — все выжидают, уже объединенные приподнятым настроением. Праздновать в июне по душе всем.
К 1:20 по толпе проходит гул, дорожная полиция пытается остановить движение, но никто не обращает на нее особого внимания, машины мчатся с берега на берег. Кто-то громко кричит, все аплодируют. Тем временем в середине Невы собралась флотилия малых и средних судов — они стоят неподвижно, дожидаясь прохода.
И вот — начинается. Повсюду вспыхивают мобильные телефоны, смешиваясь, по обоим берегам, со светом зари, щелкают фотоаппараты, блистают вспышки — как будто прибыла знаменитая рок-группа и артисты сейчас выйдут из лимузина. Восторженные ахи и вскрики, по толпе пробегает громкое «ура», летит до самого парка возле Адмиралтейства, где — это я понял только сейчас — тоже собрались люди. И вот пролеты моста начинают подниматься.
Именно этого момента все и ждали. Толпа снова аплодирует. Под разведенным мостом начинают сновать туристические суда, сигналят машины, завывает сирена полицейского катера — то ли в качестве приветствия, то ли в качестве предупреждения, Эрмитаж сияет на заднем плане, залитый светом фасад отражается в водах Невы. И тут мне вдруг становится ясно, что нужно прийти и завтра ночью и еще раз посмотреть на то же самое. Кто бы не пришел повторно ради такого? Столько людей, столько радости, вокруг — ни тени полицейского, никто никого не задирает, не скандалит, вокруг никакого непотребства, зато столько веселья.
То была первая моя белая ночь. И дожидался я ее с тех пор, как в очень юные годы прочитал «Белые ночи» Достоевского.
* * *
Именно потому, что я вспомнил про «Белые ночи», мне не хочется возвращаться в отель. Хочется отложить сон, тем более что я знаю, что из-за джетлага через несколько часов все равно проснусь. И вот я иду бродить, чтобы вобрать в себя Петербург в часы этого солнечного ночедня, который недолго стоит здесь летом каждого года. У меня есть свои планы. Я хочу попасть в место слияния Крюкова канала и Грибоедова. Попасть туда, где безымянный нарратор из «Белых ночей» — мечтатель, книжник и одиночка — видит на пустынной набережной Настеньку, которая стоит, «прислонившись к перилам канала… облокотившись на решетку». Она плачет. Завязывается разговор. В итоге их ждет расставание. Но они встречаются на той же набережной и на следующую ночь, и через одну, а потом еще раз — и тут девушка наконец-то соглашается принять ухаживания рассказчика. Но произнести слова признания она не успевает — мимо проходит незнакомый человек. Это ее давний возлюбленный, он вернулся к ней, как и обещал. Влюбленные воссоединились и уходят вдвоем, а безымянный рассказчик остается стоять в одиночестве, ошарашенный, покинутый.
Повесть немыслимо сентиментальна, но в подобные ночи, особенно когда, как говорит Гоголь, «лампы дают всему какой-то заманчивый, чудесный свет», не может быть ничего реальнее, чем трепетный диалог двух незнакомцев на мосту.
Я вернулся в гостиницу, но мне не хотелось ложиться, чтобы потом проспать весь следующий день. Я посидел, ненадолго включил телевизор и, чем дожидаться гостиничного завтрака, решил пойти побродить. Я не заблудился, хотя и не знал, куда иду. Подумал было позавтракать в кафе Дома книги, которое прямо под куполом «Зингера», но кофе я там уже пил однажды, он оказался так себе. Вместо этого я свернул с Невского на боковую улицу и, решив срезать по ней до одного места на Гороховой, мимо которого проходил раньше, оказался на Рубинштейна.
И — вот оно.
Кафе, выходящее на тротуар, залитое солнечным светом — белые столы и стулья блестят на солнце. В одном углу сидит пара, еще одна болтает с официантом. За третьим столом устроился с виду завсегдатай, в щеголеватом наряде, явно возвращается с вечеринки и решил позавтракать по дороге домой. Это, соображаю я, такое кафе для местных. В другом углу — три женщины и один мужчина, он ногой покачивает детскую коляску, все смеются, разговаривают. Поскольку здесь бывает прохладно, особенно по вечерам или рано утром, в ресторанах часто выдают пледы. Две женщины в компании из четверых со мной рядом завернулись в белоснежные полотнища, на которые золотой филигранью нанесены эмблема и название кафе: Schastye.
Я по-английски спрашиваю у одного из четверых, не найдется ли закурить, двое с готовностью достают сигареты. Я извиняюсь, говорю, что давно бросил курить, но вот смотрю, как они все курят и радуются, и трудно удержаться от искушения. Завязывается разговор. Где я живу? В Нью-Йорке. Где они живут? Этажом выше. Я смеюсь. Они смеются. Дружелюбнее некуда. Я собирался просмотреть свежую англоязычную газету, но меняю планы. В это тихое воскресное утро все счастливы. Я заказываю кофе и яйца всмятку, а поскольку официант прекрасно говорит по-английски, я спрашиваю, принесет ли он мне
