Лилия Фонсека - Современная африканская новелла
Утром чуть свет она снова была в Учи и спешила в семинарию. Она попыталась сделать вид, будто просто прогуливается, но у нее ничего не получалось. Сегодня ей пришла в голову новая мысль. Она направилась прямо к дверям его преподобия и села на пороге. Она принялась кричать как только могла громко:
— Святые отцы, верните мне моего сына… Вы не имеете права отбирать его у меня… Я его мать, и я не хочу жертвовать им, как ваши матери зачем-то пожертвовали вами!..
Ее крик привлекал внимание прохожих: мужчин, спешивших на работу, детей, направлявшихся в школу, женщин, торопившихся на рынок. Группа женщин собралась за забором на обочине дороги, они с сочувствием смотрели на нее и качали головами. Ее голос доносился до них, громкий и ясный, и все они удивлялись, как это мальчика приняли в семинарию против воли матери.
— …Зачем вам понадобилось обольщать мое единственное дитя?.. Зачем вам понадобилось делать из него евнуха?.. Если бы вы знали муки родов, вы не осмелились бы отнимать у матери ребенка…
Она кричала весь день, отдыхая, когда совсем уставала, и продолжая после передышки. Ее крики не давали сосредоточиться в мыслях его преподобию в его кабинете и мешали лекторам в аудиториях. Она то кричала, то хохотала, то говорила такое, что звучало насмешкой, то такое, что не принимается в шутку, но только всерьез. Его преподобие, святые отцы и даже семинаристы увещевали ее, но она не внимала. Ей нужен ее сын. Вечером она отправилась домой в Адо.
На следующее утро она снова была здесь и кричала так громко, как только могла. Когда они закрыли двери канцелярии, она двинулась к одному из зданий, где помещались классы, а когда занятия кончились, стала ходить от дортуаров до домика его преподобия, вопя и мешая их полуденному отдыху. Дети, проходившие мимо по дороге, думали, что это сумасшедшая, и удивлялись, почему ее не свяжут и не посадят дома и почему это из тысячи других мест она выбрала именно духовную семинарию для своих шумных забав.
На этот второй день его преподобие снова решил поговорить с ней, но она не была расположена слушать. Никаких разговоров. Она хотела только одного — вернуть себе сына, а ее сын не хотел идти с ней.
Когда она пришла и на третье утро, Патрик был готов к встрече. Он многое передумал за ночь и решился на откровенную беседу с матерью. Семинаристы как раз кончили завтракать и выходили из трапезной, когда она снова принялась кричать. Патрик шел в компании с двумя послушниками.
— Слышите, опять принялась за свое, — заметил он, когда раздался ее крик. — Хоть бы подумала, как она здесь всем надоела! Извините!
Он оставил этих двоих и направился к его преподобию. В это утро его мать начала с повествования о тех несправедливостях, которые ее сын претерпевал от рук миссионеров еще в школьные годы. Затем она потребовала ответа на вопрос: «Зачем им понадобилось отрывать его от хорошей работы на железной дороге и превращать во что-то бесполезное после того, как он оправился от паралича, который хватил мальчика у них же, в их хваленом колледже св. Троицы?»
Ответом ей было молчание, но зато она увидела направлявшегося к ней Патрика.
— Они отпустили тебя, — не то сказала, не то спросила она, поднимаясь на ноги. — Где твои вещи? Забирай их, и пошли.
— Идите домой, мама. Здесь неподходящее место для вас. Вот уже третий день вы досаждаете всем на свете. Вы видели, чтобы другие женщины приходили и позорили себя здесь так неподобно?
— Идем со мной, и им больше ничего не будет грозить.
— Я не могу идти с вами. Почему вы не оставите меня в покое?
Она протянула к нему руку, но он подался назад. «Не дотрагивайтесь до меня», — предупреждал его жест.
Это предостережение сломило ее и лишило сил. Она медленно опустилась на ступени и зарыдала. Ее тело содрогалось от безнадежного отчаяния, навалившегося на нее. Воспоминания о том, как она осталась одна и сколько ей довелось перестрадать за мальчика, нахлынули разом и заставили зарыдать так, как она рыдала только однажды в жизни, когда похоронила мужа. Патрик смотрел на нее какое-то время и был тронут ее слезами. Тогда на него снизошло, что это не ее вина. Он знал, что страх заставляет совершать вещи, которые она делает. Он ступил вперед и присел с ней рядом. Он положил руку на ее трясущиеся от рыданий плечи и попытался успокоить ее. Прошло какое-то время, прежде чем ему это удалось.
А когда наконец удалось, она села спокойно и уставилась в пространство невидящим взглядом — правая рука на коленях, пальцы обхватывают локоть левой, подпирающей согнутой в лодочку ладонью бессильно поникшую голову. На ее заплаканное лицо нельзя было смотреть без сострадания. Безмолвные голоса шептали ей:
«Поднимись. Уцепись ему за брюки. Не отпускай его. Бей его. Унеси его отсюда и посади на цепь, чтобы он никогда больше не смог уйти от тебя. Делай все, что можешь, все, но не отпускай его от себя на этот раз…»
Она поднялась медленно, и Патрик тоже встал. Голоса все горячей убеждали ее, снова и снова: «Ухватись за него и никуда не отпускай его», — когда Патрик заговорил.
— Мама, — сказал он. — Мне очень жаль, что вы так восприняли мой уход в священнослужители. Я думал, это порадует ваше сердце, ведь вы и отец благословляли это много лет назад. Вам пора привыкнуть к тому, что я уже не маленький. Будь я женат, у меня была бы теперь собственная семья, и ведь тогда вы не стали бы докучать мне указами, как мне строить свою жизнь? Почему бы вам и теперь не предоставить мне свободу как вполне взрослому человеку, каковым я и являюсь?
— Сжалься надо мной и вернись в наш дом, — умоляла она.
— Нет, мама. Бог позвал меня быть Ему служителем, и я не могу ослушаться Его.
— Пожалуйста, Патрик, прошу тебя. Это, должно быть, был голос дьявола, то, что ты слышал! Если б Бог позвал тебя, Он сказал бы и мне тоже.
Юноша хранил молчание.
— Ты пойдешь со мной?
— Нет, мама, я не могу.
Тогда она заговорила с поразившей их всех в компаунде страстью.
— Раз ты избрал стать священником без моего позволения, раз ты решил расточать свою жизнь ни на что, раз ты решил ослушаться меня, выставить своих родных на посмешище народа Адо, — знай, что у тебя больше нет матери! А сама я буду знать, что у меня больше нет сына! И запомни мои слова, если ты все-таки станешь священником, — это будет вода, которая зальет чей-то костер…
Она снова ударилась в слезы, повернулась и побрела к воротам. Патрик стоял недвижно на ступенях у дверей в канцелярию. Его мать была уже почти у ворот, когда то, что она сказала, дошло до его сознания. Он бросился через три ступеньки и помчался за ней, окликая ее на ходу.
— Мама! Мама!
Она не обернулась, и, когда он добегал до ворот, она как раз пересекла их и вышла на улицу по ту сторону ограды. Он стоял в воротах и, не отрываясь, смотрел вслед ее удаляющейся спине, почти физически ощущая, как пустеет его жизнь, по мере того как мать уходит. Он уповал на то, что она поймет его, и он ошибся, и теперь единственный человек, остававшийся у него в этом широком, широком мире, тоже повернулся к нему спиной. Он следил за ней до тех пор, пока она не свернула на дорогу в Адо, и только тогда повернулся и медленно пошел в классы.
Сиприан ЭКВЕНСИ
(Нигерия)
НОЧЬ СВОБОДЫ
Перевод с английского Э. Шаховой
И Чини была вместе с ними — вместе с миллионами людей, заполонивших в ту ночь, ночь свободы, улицы городов всей федерации.
По столице беспокойными волнами перекатывались людские толпы — мужчины, женщины, дети; возбужденно переговаривающиеся или застывшие в угрюмом молчании люди, связанные общим для всех благоговейным страхом перед неведомой, полной таинств Независимостью, были охвачены ожиданием, смущением, недоверием. Порой в толпе мелькали лица приехавших издалека иностранцев, для которых Африка по-прежнему оставалась terra incognita; сбившись в кучки на Центральной площади, они смотрели, как взлетают в небо, эффектно разрываясь на тысячи мигающих осколков, огни фейерверков. В страну пришла свобода…
Крр-а-ка-тоа!.. Кррааккатооаа!
Чини крепче прижалась к Франсуа, чувствуя на своем плече его сильную руку.
— Ну разве это не романтично, mon amour[12]? Скажи, не романтично?
— О, я хочу умереть, — прошептала Чини. — Я хочу умереть в твоих объятиях. Я хочу умереть за новую Нигерию!
— Ma chérie[13], было бы совсем неплохо умереть и разом со всем покончить. Было бы совсем неплохо.
Она резко обернулась к нему, встретившись с ним взглядом.
— Ты и вправду хочешь этого?
Он улыбнулся.
— А почему бы и нет? Ведь для Нигерии наступил кульминационный момент — конец эпохи империализма, начало эры Свободы! — Он показал рукой на огни фейерверка. Чини тотчас узнала возникшее в воздухе изображение. Распадаясь, шапки фейерверков образовали в небе увенчанный короной профиль королевы Елизаветы. — Думается мне, империализм пришел к концу, — вздохнул Франсуа. — Хотя для этого и понадобилось сто лет.
