Денис Драгунский - Каменное сердце (сборник)
– Есть надежный признак старости, – ответил финансист. – Вернее, два. Когда мужчины говорят между собою о болезнях и о девочках, причем одновременно.
– О болезнях лучше рассказывать девчонкам, – засмеялся Георгий Иванович.
– Ой ли? Будут ли слушать?
– Если это жрицы Астарты, то есть труженицы продажной любви, – элегантно выразился Георгий Иванович, слегка зардевшись, – то непременно будут. Ибо они, в сущности, продают свое рабочее время. Обязаны слушать. Хоть про футбол, хоть про тот же атеросклероз… – И он смешно изобразил, как старичок жалуется проститутке на здоровье. Получился целый эстрадный номер: мы и не ожидали от него таких талантов. Все искренне засмеялись, включая официанта.
В итоге финансист и Георгий Иванович оба заказали обычные стейки с картофельным пюре.
Официант ушел.
Разговор, однако, пошел именно о девочках и постепенно съехал на две женитьбы, которые последнюю неделю будоражили весь свет. В обоих случаях женихи были значительно старше невест – в одном случае на двадцать три года, в другом на двадцать шесть. Всего-то делов, господи помилуй! Но в обоих случаях весь свет считал, что пожилые самцы возжелали молоденьких самочек – но это, увы, естественно, хотя и не всегда похвально. А вот свежие и упругие самочки, по мнению света, за деньги отдались на поругание дряблым морщинистым самцам – и это ужасно, и аморально, и вообще куда катимся. Хотя, к слову сказать, самому старому из этих дряхлых самцов было всего-то под пятьдесят – то есть меньше, чем любому из нас.
– Печально, – сказал финансист. – Печально, что люди не верят в любовь. В простую, обыкновенную и тем самым невероятно прекрасную любовь. В любовь просто так, ни за что. Не за красоту, не за обаяние таланта или власти и уж тем более не за деньги. Однако такая любовь существует, простодушная, искренняя, бережная, чистая. Да-с, чистая!.. Вам, господа, наверное, странно слышать такое из моих уст – хотя я отнюдь не живоглот какой-нибудь, а обыкновенный предприниматель, которому всего лишь повезло, в том числе и молитвами нашего высокоуважаемого Георгия Ивановича… – Он налил водки, приподнял рюмку и поклонился своему новому другу: – За ваше здоровье, мой драгоценный!
Мы чокнулись, выпили, закусили оставшимися на столе салатами – финансист не велел официанту их убирать, хотя тот и порывался.
– Красиво сказано, – вздохнул Георгий Иванович.
– Главное не красота слов, а заключенная в них правда, – возразил финансист и, поглядев на меня, усмехнулся: – Ждешь доказательств? Хочешь спросить, где это встречается такая чистая и наивная любовь?
– И спрашивать не хочу! – сказал я. – Уверен, что ты сам не раз любил вот именно так: чисто, светло и наивно.
– Э, нет! – воскликнул финансист. – Не обо мне речь. И ни о ком из нас. Не о субъекте речь, а об объекте, умная твоя башка! Ибо каждый из нас считает, что он сам, разумеется, любит романтически и бескорыстно, а вот его любят с расчетом, хищно и подловато. Нет! Я именно о любви к нам. О любви, которую нам если и посчастливится созерцать, то раз или два в жизни. А некоторым – и вовсе ни разу. Вот признайтесь, мой бесценный Георгий Иванович, вас когда-нибудь любили – вот так?
– Не единожды, – улыбнулся тот и снова зарделся.
– Экий же вы хитрец! – покачал головой финансист. – Пробурчали, и не разберешь: «не единожды», то есть многократно, или «ни единожды», то есть ни разу…
– Русский язык частенько нас выручает, – сказал Георгий Иванович, потупившись.
– Ну, пускай, пускай, не стану вас допрашивать, сам знаю, что не было ничего такого ни у вас, ни у меня. Но вот вам одна небольшая история, случившаяся с одним моим приятелем.
В некоторое время, в некотором государстве, а именно в Советском Союзе на излете его истории, то есть в начале восьмидесятых, некий то ли аспирант, то ли младший научный сотрудник, и при этом спортсмен, разрядник по самбо, а также игрец на гитаре и даже сочинитель самодельных студенческих песенок – приехал вместе с друзьями в молодежный пансионат, который располагался… ну, скажем так, в одной из губерний Центральной России. От Москвы верст этак триста к северо-востоку.
Всякий наш ровесник помнит эти пансионаты: двухэтажные спальные корпуса, комнаты на двоих, в комнате раковина, сортир на этаже, душ в подвале. Отдельно стоящий корпус: столовая, кинозал и холл, где устраивались танцы под магнитофон. Вытоптанное футбольное поле, волейбольная площадка.
Была, разумеется, и природа. Озеро, почти сплошь покрытое круглыми глянцевитыми листами кувшинок и оттого более похожее на болото, с покосившимися мостками – к ним ржавой цепью была прикована полузатопленная лодка. За озером – лес. За спальными корпусами – поле, заросшее овсом и викой; через поле шла грунтовая дорога. По ней ходили в деревню, в сельский магазинчик, за водкой. Закуской был узко нарезанный черный хлеб, который грудой лежал в огромной алюминиевой кастрюле у входа в столовую.
Были еще комары. И, конечно, костер каждую ночь, с выпивкой, песнями и тисканьями по кустам.
Что делал мой ученый приятель – я же сказал, что он был, кажется, аспирантом – в этом странном месте? Объясняю: они с друзьями-коллегами приехали на некий учебно-научный семинар, который ради экономии устроили именно в этом, наверное, самом дешевом месте на триста верст вокруг Москвы. Участников семинара было человек двадцать, включая одного профессора и трех доцентов. Остальные отдыхающие, числом около восьмидесяти, были рабочей молодежью из окрестных промышленных городков и поселков. Девушек было заметно больше, чем парней, – отчасти потому, что промышленность в округе была в основном текстильная. Семинар был соединен с последующим отдыхом, то есть моему приятелю вместе с друзьями-коллегами предстояло пробыть там полные советско-пансионатские двадцать четыре дня.
За соседним столом сидели четыре девушки; с двумя из них мой приятель познакомился. Их звали Валя и Лида. Валька и Лидка, или даже Вальк’ и Лидк’ – так они обращались друг к дружке. Они и жили вместе, в одном номере. Почему именно с этими двумя? Как же другие две соседки? Другие две были совсем страхолюдные. А Валька и Лидка – очень даже ничего. Валя была яркая, подкрашенная рыжиной шатенка, с веселыми карими глазами и веснушками на миленьком курносом носу – и вся была бойкая, подвижная, разбитная, с некрасивой, приземистой, но очень резвой фигуркой. Лида была другая – повыше ростом, стройная, пепельно-русая, с удивительно свежим и тонким лицом и, как говорили в старину, с фиалковыми – да, да, с совершенно фиалковыми глазами. Когда она за столом мельком взглядывала на моего приятеля, а особенно когда, встав после обеда, рассеянно улыбалась и говорила «пока!» и быстро шла к выходу, а он сзади глядел на ее тончайшую талию и стройные, но крепкие, чуть-чуть жилистые ноги и на две отросшие дорожки нежных волосков на ее коротко подстриженном затылке и шее – у него возникало нечто вроде желания. Но она исчезала в дверях, и желание исчезало тоже.
Кстати говоря, и Валька, и Лидка были – если уж совсем честно – совершенно бесстыжими шалавами. Мой приятель не раз видел, как на танцах они, слегка подвыпив, вешались на таких же пьяноватых парней, целовались взасос, потом уходили парочками. Впрочем, так вели себя не только Лидка и Валька, но и остальные хоть сколько-нибудь приглядные девчонки.
Семинар закончился через две недели, преподаватели уехали, с ними уехало еще человек десять институтских ребят – а мой приятель вместе с шестью, кажется, товарищами – остался. Потому что у них, у этих бедных аспирантов, в это лето не было никаких планов – а главное, никаких денег на отдых, скажем, у моря.
Один раз сидели ночью у костра, мой приятель что-то наигрывал на гитаре и даже, кажется, читал-напевал стихи под эту музыку. Рядом были его товарищи, ну и еще ребята и девушки из местных отдыхающих. Кто-то раскупоривал очередную бутылку водки или портвейна, кто-то просил передать хлебца, сигарету или огоньку, какие-то парочки сидели в обнимку, а кто-то уже договаривался с соседом по номеру – дескать, ты еще погуляй часок…
Вдруг мой приятель почувствовал плечом, что рядом с ним кто-то сел и прикоснулся к нему. Он скосил глаза. Это была Лида. Она подняла на него свои фиалковые глаза, в них отражался костер и кусочек еще не совсем потемневшего неба – было самое начало июля. Она смотрела на него, чуть прикусив нижнюю губу, а потом прислонилась к нему своим горячим плечом. Приятелю моему показалось, что он чувствует, как бьется ее сердце. Он перестал бренчать на гитаре, протянул ее соседу слева, а сам правой рукой обнял Лиду, придвинул к себе. Она положила ему голову на плечо и прижалась к нему. Прошло минуты полторы. Он встал, взял ее за руку и повел в рощицу, подальше от костра. Как только они оказались под широким темным деревом, она обняла его обеими руками и стала целовать, мелкими и частыми детскими поцелуями покрывая его лицо, виски, шею и грудь сквозь рубашку. Мой приятель обнял ее, поцеловал в ответ, просунул руки ей под платье, сжал ладонями ее крепкие ягодицы – но она вдруг вырвалась и убежала.
