Кэндзи Маруяма - Дорога к замку
— Тамао! — кричу я. Звук впервые проникает в мой сон. Ответа нет, но я внезапно понимаю, что рядом со мной не ночной, а дневной Тамао.
Я окончательно убедилась в этом, проснувшись. Я лежала под лучами утреннего солнца и чувствовала, что кровать ещё хранит тепло его тела, а на подушке остался отпечаток его головы. На наволочке я увидела несколько волосков и взяла один из них. Подойдя к окну, я рассмотрела его на свету. Он был каштановый и очень тонкий. Я вырвала у себя волос и долго стояла и сравнивала оба волоска, держа их на свету. Они были похожи, почти неразличимы.
Позавтракав у себя в номере, я собралась и вышла на улицу. Стояла самая подходящая погода для того, чтобы отправиться на фуникулёре в ботанический сад. Мне надо было найти растение, ещё более олицетворяющее собой Тамао, чем ликорис. Когда я найду его, наша с Тамао любовь примет совершённую форму.
Я наудачу постучалась в дверь номера Тамао.
Он вышел в коридор, и я сказала ему:
— Еду в ботанический сад.
— Вы можете зря потратить время. Сейчас зима, я ведь вам говорил, — ответил Тамао. Лицо его по бесстрастности выражения не уступало восковой кукле.
— Ничего, — сказала я с нажимом. — Это ведь воображаемое растение.
Тамао не спросил, что за растение я имею в виду.
— Я сегодня наконец заканчиваю. — Он слегка приподнял какой‑то предмет, который держал в левой руке.
— Что заканчиваете?
— Осталось тридцать слов. Я запоминаю наизусть восемь тысяч слов. Каждый день по тридцать.
Он держал толстый англо–японский словарь.
— Ах, ну да, ведь до начала экзаменов в университет осталась всего неделя.
Стремясь побороть охватившее меня головокружение, я мысленно пожелала, чтобы наша любовь длилась ещё много–много ночей и после этого дня. И пошла к лифту. Обернувшись, я увидела, что Тамао замер у своей двери — точь–в-точь восковая кукла — и смотрит мне вслед.
В лифте я встретила все ту же пожилую пару.
— Вы сегодня одна? — спросила меня дама, а её супруг вместо приветствия изобразил на лице улыбку.
— Я всегда одна, — ответила я.
С этими словами я вышла из лифта. Каждый мой шаг окутывало чудесное белое сияние, исходящее от начинённых гранитом склонов горного хребта. То, что свет не лился с неба, а поднимался снизу, несомненно означало, что счастье ждёт меня здесь, на земле.
Перед фуникулёром я некоторое время стояла и смотрела вокруг; благодаря сегодняшней ясной погоде весь край был озарён особенно ярким переливчатым светом. Нынешний день казался полной противоположностью вчерашнему.
Пассажиров на фуникулёре оказалось мало. Кабина легко поплыла вверх. Из окна было видно, что освещённая сиянием местность вытянута длинной лентой. Она резко контрастировала с остальным тёмным ландшафтом. Ежесекундными вспышками над ней переливалось мерцающее сияние.
— Где здесь ботанический сад? — спросила я, сойдя с фуникулёра. Мне объяснили, что нужно немного пройти по горной тропе и сесть ещё на один фуникулёр, который и поднимет меня к ботаническому саду.
Я снова села в кабину и невесомо вознеслась ещё выше. Здесь пассажиров было совсем мало, вокруг простиралось только бескрайнее небо. Утренний воздух дышал свежестью.
— Где здесь ботанический сад? — снова спросила я наверху.
Мне объяснили, что здесь находится парк, а мне, чтобы попасть в ботанический сад, нужно сесть на автобус. Зимой автобусы ходили один раз в час. Я села на скамейку и стала ждать. Ясное небо, казалось, отражалось в земле, и сияние, ширясь, поднималось от подножия горы к вершине. Но отсюда уже нельзя было различить ни города Т., ни города N., ни порта. Было только горное плато и над ним синее небо.
Автобус шёл минут десять. Часть склона горы была огорожена, там и раскинулся просторный ботанический сад. С автобуса никто больше не сошёл, и я направилась в сад одна. Как и предупреждал меня Тамао, цветы давно уьяли, лиственные деревья стояли голые, хвоя вечнозелёных растений потемнела, в саду царило запустение. Но на синем фоне безоблачного неба сухие ветки и стебли, напоминающие торчащие кости, смотрелись необычайно красиво.
Изредка я встречала других посетителей, но сад был обширным, и они почти не попадали в поле моего зрения.
Я шла, все время представляя себе растение, которое и есть Тамао. Мир людей и мир растений полностью идентичны друг другу, но какому растению соответствует каждый человек, окутано тайной. Поэтому найти точное соответствие, наверное, очень трудно. Раз Тамао обретает чувственность всего на несколько мгновений за ночь, то и растение должно обретать чувственность Тамао совсем ненадолго.
Вдруг из дальнего конца опустевшего сада мне в глаза огнём ударило яркое пятно. Там стояли оранжереи, в которых, если я не ошиблась, росли розы. Почувствовав, что мои мысли вдруг резко переключились на розы, я поспешила в том направлении.
Войдя в оранжерею, я увидела ряды ухоженных цветущих кустов. Несколько раз я прошла взад–вперёд по проходу. Сначала, оглушённая цветом и благоуханием, я не могла различить ни одного цветка в отдельности, но через некоторое время я уже была в состоянии внимательно рассматривать бутоны, особо привлёкшие моё внимание. Я долго любовалась ослепительной жёлто–красной, с бесчисленными овальными лепестками розой, возле которой стояла табличка с названием сорта "дорэ". Потом — светло–пурпурным, исполненным достоинства цветком под названием "интафлора". Ярко–алые, бархатистые с отливом бутоны назывались "ред–девил". Матово–чёрные с красным розы — "папа-Мэйян". Красные цветы, меж которых не было ни одной пары одинаковых, соперничали между собой в роскошном великолепии.
В углу теплицы находился небольшой шкафчик. Я открыла дверцу и увидела там полный набор новеньких садовых инструментов. Но мой взгляд задержался на старой лейке. Я взяла её и налила воды из крана. Мне вдруг захотелось полить цветы. Розовые кусты очень любят воду.
Я наклоняла лейку, и тугие струи орошали землю у корней растений. Не спеша я переместилась от красных цветов к розовым. Мой взгляд задержался на изящных кремоворозовых бутонах. "Конфиданс", — прочла я на табличке.
Меня охватило чувство безбрежности. Как тяжела старая ржавая лейка в моей руке! Каждый день, один раз утром и один раз вечером, я поливаю свои розы. Утром — когда все ещё спят, вечером — перед тем как начать готовить ужин. Поливать розы, не пропуская ни одного дня, — моя обязанность. Сейчас предвечерний свет падает косыми лучами, это час, когда все краски приобретают особую прелесть. В нашем краю солнце на закате уходит за море, его медово–жёлтые лучи вытягиваются все длиннее и длиннее. Я выхожу из теплицы и поливаю розовые кусты, которые ещё не зацвели. Солнечные лучи, льющиеся с запада, окрашивают капли воды золотом.
— Тамао! — зову я сына, обернувшись к дому.
В это время за металлической сеткой забора, огораживающего двор, слышатся чьи‑то шаги, и я чувствую, как кто‑то останавливается у решётки.
— Извините, я впервые в этих местах. Не знаете ли вы, где здесь гостиница? — спрашивает меня голос.
Там стоит похожая на призрак женщина с растрепавшимися волосами.
— Ах, гостиница! Вам нужно дойти до отеля "Т.". Это там, в городе Т., — отвечаю я женщине.
Сёхэй Оока
Засада
В начале 1944 года я проходил трехмесячный курс обучения во втором учебном подразделении Восточной армии. Незадолго до отправки на фронт ефрейтор, командир нашего отделения, собрал нас и произнёс маленькую речь:
— Послушайте‑ка, что я вам скажу, и хорошенько запомните. Когда пойдёте в бой, не вздумайте орать перед смертью "Да здравствует император!". Поняли?
Командир никак не объяснил своих слов, но то, что гвардейский ефрейтор в каких‑нибудь десяти кварталах от императорского дворца ведёт столь кощунственные речи, меня поразило.
А позднее, уже на Филиппинах, наш командир роты как‑то сказал:
— На Халхин–Голе я своими ушами слышал, как один смертельно раненный солдат крикнул: "Да здравствует император!" Никогда бы не поверил, что такое бывает, если бы не увидел собственными глазами.
В этих словах прозвучал странный для офицера скептицизм, произведший на всех нас большое впечатление. И все же я не думаю, что рядовой Кобаяси, подстреленный партизанами, крикнул перед смертью "Да здравствует император!", лишь пытаясь что‑то кому‑то доказать.
Рядовой первого разряда Кобаяси после двухмесячного обучения в Токийском военном госпитале был назначен в наше подразделение санитаром. Сын владельца обувного магазина в Канда, он в свои двадцать два года был длинным, бледным и хрупким на вид юношей с очень близорукими глазами. Однако, несмотря на такую внешность, в нем чувствовалась внутренняя сила. Во время восьмикилометрового форсированного марша от Кодзимати до Синагава, когда мы под палящим солнцем покидали Токио, он, единственный из всех санитаров части, не отстал от своей роты.
