Владимир Насущенко - Чужая собака
Снег давно перестал, к вечеру усилился гололед. Льдины под ногами были острые, как ножи, и хрустели, будто ломались кости.
На углу он зашел в «автопоилку». Выпивка здесь не веселила, никто не говорил: «Будьте здоровы!» Мужики меняли деньги у кассирши на мокрые жетоны и торопливо опускали их в щели, машины молниеносно выплевывали в подставленные стаканы порции портвейна, пахнущего железом.
Иван Дмитриевич выбрался оттуда, жуя на ходу закусочную конфету «Кавказ», волоча за ошейник помятую собаку, и свернул ближе к центру, где знал портативный винный подвальчик. Там не было автоматов, буфетчицы обслуживали быстро и вежливо.
Собака легла на опилки под стойкой. Стойка была мокрая от пролитого вина и заполнена стопками блюдечек и стаканами.
— Извините, молодой человек, потесню вас, — сказал Коротков.
Молодой человек отодвинулся и сказал:
— Ничего. Надо всем выпить.
Лицо у него было умное и решительное, под мышкой он держал фирменный сверток с покупкой.
— Здесь только и выпьешь, — добавил он. — В ресторане дорого, и время потеряешь…
Ивану Дмитриевичу хотелось поговорить, и он сказал:
— У меня сегодня день рождения, а с дьяволом я пить не могу…
— Дома, конечно, лучше, — сказал молодой человек. — В вашем возрасте…
— Жена у меня померла, — пояснил Коротков. — А дочь ушла замуж.
— Понятно, — кивнул молодой человек, морщась от едкого лимона. — Сколько это вам намотало, если не секрет?
Иван Дмитриевич махнул рукой:
— Домой скоро…
— Еще поживете. На вид вам немного. Рыбу на пенсии будете ловить.
— Не умею.
— Научитесь. Теперь все ловят. Интересно, как чувствует себя человек, когда жизнь прожита? Не представляю…
— Никак. Война за войной, пятилетка за пятилеткой — и жизнь прожита, — сказал Иван Дмитриевич и заморгал глазами. — Весь софизм, — вспомнил он непонятное слово.
— Афоризм, — поправил молодой человек и сплюнул лимонную косточку в пса. — Ваш монстр?
— Чего? — не понял Иван Дмитриевич.
— Я спрашиваю, ваша собака? — снисходительно повторил молодой человек.
— Моя, моя. Аяксом зовут. Бретонский гриффон, — еле выговорил Иван Дмитриевич. От выпивки ему хотелось заплакать.
Молодой человек ухмыльнулся и посмотрел на свежевыкрашенную блондинку, пившую шампанское с седым актером.
Люди приходили и уходили. Подсвеченные витражи с виноградными арабесками успокаивали зелеными тонами. Из приоткрытого подвала пахло бочками, прокисшим вином.
Коротков допил палящую жидкость, чувствуя, как мозг уравновешивается с действительностью. Долго стоял, смотрел на людей, делавших то же самое, потом сказал:
— Собака устала, пойду.
— Счастливо, папаша. Пожалуй, я повторю…
Толпа еще больше загустела, теперь только были видны чужие напористые спины. Бессмысленный поток качался, медленно двигался, освещенный сильными холодными огнями. Из подземелий метро вырывались клубы тепла. Люди пачками вваливались на лестницы, шатая стеклянные ворота. С простуженного моста катили машины. Канал был завален грязным снегом. Толпа лавой текла в каменном каньоне, с шутками, смехом, своими законами. Тучи, освещенные электрическим городом, лили грозовой мрак и равнодушие.
Коротков с собакой шли по обочине, между колесами и людской черной стеной. Он уже не ощущал времени, ему было тепло, и странный гул города не трогал его сознания.
