Владимир Насущенко - Чужая собака

Владимир Насущенко

Чужая собака

В «черную субботу» Иван Дмитриевич Коротков отпросился с работы на два часа раньше. В кафельной раздевалке он долго сидел, понурясь, положив промасленные руки на колени. Каменный, чисто вымытый пол содрогался от ударов трехтонного молота за стеной, и Коротков даже чувствовал, как подпрыгивает под ногами деревянная решетка и ритмичные взрывы отдаются в голове белыми вспышками.

Иван Дмитриевич потер ладонями седые виски и помял лицо, царапая его мозолями, размышляя, что здоровье стало совсем ни к черту, раз он так устает за неделю.

В душевой ему полегчало. Он расслабленно мылился под горячими струями, терся капроновой мочалкой, потом тиранил запавшие щеки старым лезвием, глядясь в осколок зеркала.

Целый день от Ивана Дмитриевича не отходила обида: дочь не прислала телеграммы, не поздравила с днем рождения, не говоря уж о подарке. Года три назад она вышла замуж за офицера и жила в Туркменистане в пограничном гарнизоне. Служба там тяжелая — кругом пески.

«Деньжата у нее лежат на книжке, отцу родному могла бы подкинуть десяточку на голые зубы или посылку собрать», — рассуждал Иван Дмитриевич в предбаннике, натягивая застиранные отсыревшие кальсоны.

В проходной толстая злая охранница не хотела выпускать Ивана Дмитриевича на волю, но он показал записку от начальника цеха, охранница глянула на электрочасы и отомкнула турникет.

Дни стояли совсем куцые — солнце едва покатается над горизонтом. Когда он вышел, на трубах завода зажглись красные огни. Дул ветер. В небе неслись прозрачные воздушные потоки, сшибались, закручивались в огромные рулоны.

Уже несколько лет Коротков ходил к остановке мимо высокого забора, где располагалась учебная воинская часть. Там шла своя жизнь по расписанию: крутился зеленый локатор, висли провода. Из ворот выезжали крытые машины с сильными моторами. Часовые щелкали каблуками, отдавали честь проходившим офицерам.

Забор сегодня показался Ивану Дмитриевичу длинным: шел, шел, конца не видно. В кармане бряцали квартирные ключи и никелевый рубль. Рубль был с великим трудом добыт у хохла Перепеленки. Пришлось льстить и кланяться сверх меры, будь оно неладно… Перед авансом денег ни у кого нет, и праздник на носу. Сегодня Ивану Дмитриевичу стукнуло пятьдесят девять годков, хотелось отметить дату. Придется с единственным рублем ехать к фронтовому дружку Кольке Бугрову. Тот живет богато: имеет шикарную инвалидскую коляску и, кроме пенсии, зашибает сотни полторы в артели. Как инвалиду войны ему дали квартиру на Гражданке, с телефоном.

Так ехать, конечно, стыдно, но он решил не заикаться про день рождения, хотя с Коляней можно не лицемерить, человек он простой, душевный.

Иван Дмитриевич сам свалял дурака: неделю назад отдал последние двадцать рублей мастеру Чегодаеву, тот вымолил христом-богом — очередь негаданно подошла на швейную машину… Теперь свисти в кулак, Иван Дмитриевич…

Он нашарил в крошках табака две копейки и остановился у телефонных будок. В одной будке автомат бесследно слопал монету, а в другой — трубка была вырвана с мясом.

— Во артисты! — ругнулся Иван Дмитриевич и решил ехать не звонивши.

Ветер раскачивал жалобно скрипевшую вывеску на троллейбусной остановке. Город продувался даже с крыш. Подняв воротники, прохожие спешили укрыться в теплые помещения.

Иван Дмитриевич продрог, дожидаясь транспорта. На кольце он вылез, ветер здесь дул еще сильнее. Погода портилась. С залива несло тяжелые тучи.

К новым кварталам нужно было одолевать горбатый мост через низину, где проходила железная дорога. Иван Дмитриевич, терпя одышку, забрался на верхотуру моста, откуда были видны красные и зеленые светофоры, блестящие рельсы. Проносились электрички, высекая искры натруженными загривками.

Отдышавшись, он полюбовался цветными огнями и мыслил, что хорошо бы было уехать куда-нибудь в деревню от этого убийственного климата, от сутолоки огромного города, от вонючих машин, от заводов, этих мрачных порождений сатаны. Но это была лишь глупая мечта.

Снег на тротуарах дворники посыпали крупной солью. Иван Дмитриевич месил этот жуткий рассол, плутая среди одинаковых домов с занавешенными окнами. В зеркальных витринах горели люминесцентные лампы-палки, мертво освещая зыбкие тени проходивших людей. Посредине проспекта тянулись насильно посаженные деревца.

Иван Дмитриевич хмурился, разглядывая номера домов, написанные чернью на стенах. Был он здесь дважды и каждый раз путался в стандарте. Номер дома помнил хорошо. И помнил, что неподалеку был стеклянный ларек, где с Николаем пили пиво.

Зашел за угол и, точно, увидел заведение. Ларек был густо облеплен людьми, как помойка мухами. Косясь на мужиков, сдувавших пену с тяжелых кружек, он храбро миновал приманку. Навстречу несли новогодние елки, связанные веревками. Скоро праздник.

Он поднялся по узкой лестнице, позвонил в дверь, обитую коричневым дерматином, нутром чувствуя, что там никого нет, даже снял кроличью шапку, чтобы слушать шаги. Звонок сиротливо булькал. В соседней квартире хриплый мужской голос орал ругательства и надрывно плакал ребенок: «Ой, папочка, не надо! Ой, папочка миленький, больно!»

Иван Дмитриевич нахлобучил шапку и сильно ударил в ту дверь ногой. Плач и рыдания притихли, загремела цепочка, срываемая бешеной рукой. На пороге вырос мужчина с крутящимися глазами. В руке у него был резиновый эспандер.

— Что вам? — спросил мужчина.

— Зачем так безжалостно бьете своего ребенка? — заикаясь, тихо спросил Иван Дмитриевич.

— Дурак! Сволочь дерьмовая, лезешь не в свое дело! — захлебнулся мужчина, свистя эспандером, и грохнул дверью.

В центре толпа подхватила его, смех и гуденье ошеломили. Люди толклись с боков. Был гололед. Навстречу идущий стремительный князь крепко ударил Ивана Дмитриевича свинцовым плечом, и Иван Дмитриевич чуть не упал на лед. Хотелось закричать от обиды и еще от чего-то, накопившегося за день.

На перекрестке был затор в движении. Автомобили выпускали в лица людей отравленные смеси. Дикие вопли тормозов холодили кровь.

«Эка расплодили на свою голову дерьма!» — подумал Иван Дмитриевич о машинах, идущих в четыре ряда. Люди плечом к плечу лезли в низкое подземелье, где был переход.

Иван Дмитриевич всегда с содроганием спускался в общем потоке и мыслил скорее выбраться из этой ужасной толкотни. Посреди туннеля, прислонившись к облицованному керамикой столбу, торговал билетами крикливый театральный агент в потертом пальто с каракулевым воротником. Вокруг алюминиевого столика крутился водоворот. Поверх голов двигавшихся людей дул сквозняк. Агент топал валенками в калошах и изрыгал в муравьиный гул имена гастролеров:

— Польша! Петр Котт — вторая труба в Европе! Есть счастливые лотерейные билетики!

Коротков очнулся от неприятно волновавших его мыслей. Во всяком случае, он не забыл про собаку, увязавшуюся за ним от Театра комедии и которая потерялась в людской свалке на углу.

Освободившись из подземных тисков, Иван Дмитриевич повертел головой и увидел: через широкую двигавшуюся улицу спиралями крутилась давешняя собака, не понимавшая холодных светофоров. Он загодя похоронил ее на стылом фиолетовом асфальте. Образовалась пробка из машин. Проклятия и нервная ругань вынудили собаку броситься немного в сторону от Ивана Дмитриевича. Но скоро она вынырнула в добром здравии из-под чьих-то стройных русских сапожек и лизнула замерзшую руку Короткова.

Мужчина с раздутым портфелем возмутился, будто Иван Дмитриевич был хозяином собаки:

— Безобразие! Все движение остановили. Штрафануть бы тебя, подлеца, рублей на сто, знал бы тогда!

И элегантно одетая дама с усами, презрительно окатив взглядом бобриковое пуленепробиваемое пальто Ивана Дмитриевича, фыркнула ему прямо в лицо:

— Держали бы лучше кошек, строитель…

Иван Дмитриевич не понял, почему его обозвали строителем, застеснялся, будто был действительно виновен.

Движение давно восстановилось, но от газетного киоска решительно следовал милиционер в новой красивой форме, издали похожей на генеральскую.

Коротков заспешил уйти от греха подальше. Собака, сочувственно вздыхая, семенила рядом, наваливаясь на его ногу, и все нюхала карман, где лежали ливерная колбаса и несколько мелких монет, оставшихся от пива.

Домой нужно было идти еще целую улицу, к платной стоянке машин на канале, сворачивая с главной дороги в сад. Он любил ходить через сад, где зимой народу гуляло немного и можно было отдохнуть от людской тяжести.

Корявые вековые деревья стыли в густых сумерках. Мраморные статуи были забиты в деревянные футляры от непогоды.

Иван Дмитриевич имел свою выгнутую скамейку в боковой аллее, на которой любил сидеть и мысленно перебирать свои падения, редкие взлеты и людские поступки. Самоанализ, которому он себя подвергал, мог пригодиться в любую эпоху для исправления души, но в этот быстросвистящий век размышления были излишними, как чугунный каторжный привесок на ногах.