Черные глаза [сборник 2020, худож. Т. В. Евсеева] - Маргарита Симоновна Симоньян
— Привет, ты откуда? Мне нравятся твои волосы.
Я не удивилась, потому что уже усвоила трогательный и отчетливо американский обычай говорить первому встречному: I love your shoes или I love your hair color — такой же эндемичный, как у нас попросить у первого встречного сигарету.
Увидев, что я разговариваю с Маккью, и дождавшись, пока разговор закончится, ко мне подошла незнакомая школьница.
— Я вижу, ты новенькая. Послушай, это Джон Маккью. С ним никто не общается. И ты не должна. Иначе и с тобой никто не будет общаться.
— Почему?
— Потому что он изгой. Нельзя общаться с изгоем, иначе ты сама станешь изгоем. Разве это непонятно?
— Почему он изгой?
— Он все время ходит в черном. Каждый день в одном и том же.
— Только поэтому?
— Нет, не только. Хотя это главное. Но еще в прошлом году Сюзан Новински всем рассказала, что он ее чугь не изнасиловал у себя в машине, когда подвозил домой.
— А почему его не посадили?
— Да фиг его знает.
— И где теперь эта Сьюзан?
— Вон, у локеров, которая громко смеется.
После уроков, когда я спешила не пропустить свой желтый автобус, Джон подошел ко мне снова.
— Тебя подвезти?
— Конечно, — ответила я.
После того как в моих краснодарских восьмидесятых у нас на диване умирал от передоза черняшки сосед дядя Хачик — прямо под звуки обысков из соседней халупы, — сонные американские одноклассники, каждый день меняющие футболки, — даже с вероятным, хотя сомнительным, неудавшимся изнасилованием в анамнезе — мне казались не опаснее колорадских жуков в дедушкином огороде.
Всю дорогу мы с Джоном Маккью проболтали. Оказалось, мы читаем похожие, хотя разные, книжки и слушаем похожую, хотя разную, музыку; и от этой похожести, хотя разности, было еще интереснее. Джон поставил мне Nine Inch Nails, я ему — Му Dying Bride.
Джон пригласил меня на свидание, я отказалась, честно сказав, что дома, в России, меня ждет бойфренд. Джон спросил, можем ли мы тогда просто дружить, я сказала — конечно.
К порогу моего оленьего дома мы, как бывает только в юности, уже стали лучшими друзьями форева.
На следующий день мы с Джоном весело щебетали в школьной столовой — в жестоком и скором на приговор зале суда, где ты, новенький, дрожащими пальцами водружая себе на поднос кусок толстой пиццы, ждешь, позовут ли тебя за «популярный» стол, где гогочут напичканные медовой индейкой популярные детки, и модный Эрон, разжевав в разноцветную кашу свой завтрак, вываливает изо рта язык с плотным месивом этой каши, и стол трясется от хохота, оценив эту классическую американскую школьную шутку; если туда тебя не позвали, то позовут ли тебя за любой другой столик, позовет ли тебя хоть один человек пообедать с ним рядом. Потому что иначе ты будешь обедать один. А большего унижения, чем обед в одиночестве в американской школьной столовой, под исполненные озорного презрения взгляды чужих друзей, не существует.
Я отошла за подносом, и ко мне подлетела моя подруга, добрая Эйми.
— Ты что делаешь?! — зашипела она на меня. — С ума сошла разговаривать с Маккью! Хочешь за столики для изгоев?
Я быстро бросила взгляд на дальний от окна, тоскливый угол столовой, где сидели за одинокими столиками те, кого никто не позвал обедать, — Джон был не единственным в школе изгоем.
Жалкие, над своей жалкой пиццей, с жалким своим утешением когда-нибудь повторить Колумбину.
И я ушла вместе с Эйми за ее популярный столик, оставив Джона наедине со своим подносом в этой ненавидящей его очереди.
И весь год больше в школе к нему не подходила.
Вместо этого вечерами, когда я не моталась по округе с популярными детками, мы с Джоном болтали по телефону под справедливое ворчание моих, в целом милых, родителей:
— Мэгги, ты опять линию заняла на три часа?
Иногда, темными вечерами, мы ездили с ним в дальний кинотеатр или просто кататься, никем не замеченные, в его машине, и он, уважая мое решение хранить верность заокеанскому бойфренду, ни разу не попытался меня даже поцеловать.
А в школе я с ним не здоровалась. Проходя мимо, Джон со снисходительным пониманием улыбался моей слабости и моему страху.
Он умный был парень, Джон Маккью.
В конце года он сделал отчаянную попытку пригласить меня хотя бы на пром — американский аналог нашего выпускного, только гораздо более регламентированный неписаными, но железобетонными правилами: прийти на пром можно, только если у тебя есть пара; кавалер должен быть в смокинге, девушка — в вечернем платье и «корсаже» — нацепленном на предплечье цветке, который ей обязательно должен вручить кавалер, когда приедет ее забирать.
Пром — это время сладкой надежды для всех закутков по аренде ношеных смокингов и цветочных лавок страны.
Понятно, что никакой пары у Джона не было.
Но и на пром я с ним не пошла, а пошла с каким-то вечно обдолбанным взрослым ямайцем с красивой линией челюсти, которого видела второй и последний раз в жизни. Ямаец заехал за мной полупьяным и не подарил мне корсаж — даже не знаю, с чем сравнить ту неловкость, которую я испытала, когда корсаж мне вручил папаша, бросив испепеляющий взгляд на моего кавалера.
Пока мы с ямайцем плясали на проме под неизбывную YMCA, Джон заехал ко мне домой и оставил перед редко использующейся задней дверью банальный, но трогательный букет красных роз, которые были ему совершенно не по карману.
Оставил цветы перед задней, а не перед главной дверью. Вдруг я не хочу, чтобы их увидели родители или вхожие в дом друзья.
Это было последней каплей. Стыд разметал мои девичьи ночи в бессонные клочья. В голове, отвыкшей от русских песен, вдруг заела незабвенная майковская «Ты дрянь».
Через неделю должна была состояться моя прощальная вечеринка. Туда придут Вал, и Ярно, и Эйми, и Сэм, и Эрон с проколотым членом, и все, с кем я провела этот похожий на модный в то время фильм «Детки» американский год.
И я предложила Джону тоже прийти.
— Ты уверена? — спросил он меня.
— Да, мне все равно. Я же уезжаю. А в русской школе у нас нет столиков для изгоев. Как, впрочем, и пиццы, — не без гордости ответила я.
Одноэтажная Америка к тому времени уже успела вызвать у меня атопический дерматит.
Джон на мою вечеринку милосердно опоздал. Собственно, как он пришел — так она и закончилась. Одноклассники не оценили, когда я взяла микрофон караоке и на всю веранду объявила:
— А это мой друг, Джон
