Певчие Ада - Василий Павлович Щепетнёв
Готовил ванну камердинер Ипатова Лука — старый, пятидесятилетний слуга, ходивший за Ипатовым с младых лет хозяина. Сомневаться в его преданности не приходилось, но все же Фонвизин провел допрос по самой строгой форме. Оказалось так: ванна, дорогое бронзовое изделие, выписанное, разумеется, из Англии, стояла в специально отведенной комнате рядом со спальнею. Каждый вечер слуга (не Лука, а молодой Пахом, его сын) наливал ее до метки речною водой (вмещалась ровно двадцативедерная бочка), а поутру камердинер собственноручно прибавлял ведро колотого льда с ледника, после чего докладывал барину «Ванна готова!». В день исчезновения так все и было, за исключением одного — когда четверть часа спустя Лука вошел в комнату с большою махровой простыней, в которую барин оборачивался после ванны, он своего господина не нашел! Камердинер поспешил в спальню, но и там Ипатова не было. Тогда он поднял дом на ноги, боясь, что барина выкрали какие-нибудь лихие люди (сроду в уезде не было никаких похищений, и откуда подобные опасения возникли у слуги, было другой загадкой), но от барина не осталось даже и следа.
Не осталось в буквальном смысле: Фонвизин намеренно спросил, не видел ли Лука около ванны мокрые следы: если бы Ипатов вылез из нее прежде, отпечатки ног непременно бы сохранились на полу. Камердинер клятвенно уверил, что никаких следов не было.
Фонвизин осмотрел помещение. Окна, сделанные на заграничный манер, по случаю лета, были приоткрыты, но клумба под ними никаких подозрительных разрушений не несла (со времени исчезновения шли третьи сутки). Было бы наивно предположить, что Фонвизин лучше домашних знает, где что лежит, но чиновник по особым поручением добросовестно заглянул в каждый чулан, каждый погреб и даже ледник. Ни живого, ни мертвого помещика найдено не было. Знаменитая ванна стояла пустой — воду в день исчезновения, как обычно, слили в специальный желоб, по которому она стекала в пруд. Чистая, немыльная, она никак не могла повредить ни большим лилиям, ни карпам, населяющим домашний водоем.
Исчезновение выглядело совершенно необъяснимым. Единственное, что оставалось предположить — слуги лгали. Они, отец и сын, могли умертвить барина накануне, спрятать тело где-нибудь вне усадьбы, а затем сочинить неправдоподобную историю о чудесном исчезновении. Смущало одно — барина в то утро видела и его старая нянька Куприяниха, и повариха Семеновна, готовившая спозаранку завтрак, и кучер Филимон, которому барин из окна велел запрягать Резвого, недавно купленного у соседнего помещика Валуева мерина. Возможность сговора обратно пропорциональна количеству заговорщиков, да еще, как обнаружилось, Филимон был в неприязненных отношениях с Пахомом. Тем не менее, все пятеро были арестованы и отправлены в Воронеж.
Фонвизин между тем продолжал поиски. Выяснилось, что никаких причин скрываться у Ипатова не было — долгов за ним не числилось, имение давало небольшой, но все нарастающий доход, с соседями отношения складывались ровные и приязненные, любил невинные розыгрыши, врагов не имел.
Чиновник по особым поручениям обратился к прошлому Ипатова. Судьба его, как и судьбы многих современников, представляла собой авантюрный роман. Участник Крымской кампании, Ипатов попал в плен к англичанам во время знаменитого Балаклавского сражения. Вывезен в Англию, где под честное слово был отпущен с условием, что до окончания военных действий он не будет предпринимать попыток вернуться в Россию.
Ипатов решил осуществить мечту детства и поехал в Индию, английскую колонию, в качестве помощника управляющего одного из отделений торговой кампании: жизнь в Лондоне была дорога для бедного дворянина, а заодно хотелось повидать волшебную страну.
С работой своей он справлялся вполне удовлетворительно, а в свободное время изучал йогу — насколько йогу вообще можно изучить. Его особенно увлекло положение о нирване — наивысшем состоянии духа, при котором происходит полное слияние с одной из стихий. Поразмыслив, он решил, что из стихий наиболее близка ему вода. Конечно, ходить босиком по огню заманчиво, еще более заманчиво левитировать аки птица, но наставники сочли, что его северной натуре больше соответствует могучая, но спокойная сила воды.
В Индии Ипатов подзадержался, вернулся уже после Парижского мира и кончины Николая Павловича, и сразу подал в отставку. Заработанных в Индии средств хватило, чтобы очистить именьице от долгов, остальное должны были дать молодость, упорство и приобретенный в колониях опыт управления.
Ипатов не оставлял своих занятий йогой. Выносливый от природы, он ограничивался пятью часами сна, в самые лютые морозы одевался легко, никогда не болел — и очень любил все, связанное с водой: отлично плавал, купался зимою в проруби а летом ежедневно принимал ледяную ванну. В дневнике, который вел отставной подпоручик, Фонвизин наряду со всякими хозяйственными замыслами и рассуждениями на общеполитические темы вычитал следующие откровения:
«Мне кажется, что я подошел к грани, перешагнув которую можно достигнуть абсолютного единства с природой. Но стоит ли это делать? Готов ли я отрешиться от всего бренного и обрести в некотором роде бессмертие, бессмертие океана — и капли воды?»
Упоминание о воде насторожило Фонвизина. Следующая запись была столь же загадочной: «Вчера я свалился с лошади и пребольно расцарапал ногу. Но стоило мне погрузиться в ванну и сосредоточиться, как рана тут же затянулась. Я почувствовал, что родство мое с водою становится все теснее, порой меня охватывает неодолимое желание раствориться в реке, стать частицею Мирового Океана. Вот только смогу ли я потом вернуться?»
И, наконец, третья запись:
«Я все-таки решился. Грош цена всем знаниям, если они пролежат втуне. Но море — это чересчур для начинающего. Ограничусь ванной — легче будет вернуться. Если, конечно, мне захочется возвращаться...»
На этом дневник Ипатова обрывался.
Разумеется, Фонвизин счел, что все написанное — результат нервного переутомления помещика. Непрерывная забота об имении, долгий рабочий день, да еще увлеченность индийской мистикой способны повредить рассудок самого стойкого человека.
Ночью Фонвизин подошел к пруду, что был в двадцати шагах от барского дома. Полная луна образовала на глади дорожку, временами слышался плеск рыбьего хвоста. И вдруг среди ночных летних звуков раздался голос — громкий, чуть грассирующий:
«Любезный Иван Антонович (Фонвизина звали именно Иваном Антоновичем), не мучайте понапрасну моих людей. Мне здесь хорошо, а к возвращению я еще не готов. Годочков этак через пятьдесят... или через сто...»
Дерзкая выходка дворни (а что именно она имела место, Иван Антонович не сомневался) рассердила чиновника по особым поручениям. Наутро он приказал спустить
