Карен Бликсен - Современная датская новелла
Рассказывая, старая тетушка не сводила с девушки ясного взгляда своих узеньких глазок. Она была натура властная, самой ей уже не на что было надеяться и нечего страшиться в этой жизни, и она давно приняла решение посвятить себя другим, утвердив за собою право выступать в роли живой совести рода. В действительности, однако, она жила, при полном духовном и телесном здравии, как некий морального порядка паразит, беззастенчиво сосущий соки из всего семейства и в особенности из молодой его поросли. Енсина — так звали невесту, — цветущая, полнокровная девушка, была отменною жертвой для паразита, притом же старая и молодая женщины во многом походили друг на друга. И вот теперь племянница с непроницаемым лицом разливала кофе, но внутри у нее все кипело и бурлило. «Это я тебе попомню, тетя Марен», — думала она. Между тем теткины слова, как это и раньше частенько бывало, глубоко запали ей в память, и она сохранила их в своем сердце.
После венчания, происходившего в Соборе пресвятой девы чудесным июньским днем, новобрачные отправились в свадебное путешествие в Норвегию и, плывя на север, добрались до Хардангера. Подобное путешествие представлялось тогда романтической причудой, и подруги Енсины недоумевали, отчего она не предпочла поехать в Париж или в Италию. Но она радовалась тому, что супружеская жизнь ее начнется на лоне природы, где она будет наедине с мужем. Этого слишком довольно, думала она, и никакие иные новые впечатления или переживания ей ни к чему, а в глубине души добавляла: «Господь упаси и избави».
Великосветское общество в Копенгагене придерживалось мнения, что жених вступил в брак ради денег, а невеста — ради благородного имени, но судили о них так по неведению. Их супружество было браком по любви, и медовый месяц, в части любовных отношений, протекал как чистой воды идиллия. Енсина скорее окончила бы свой век незамужней, чем вышла замуж без любви. Эроса она чтила очень высоко, ее девическая домашняя библиотека состояла сплошь из романов и любовных стихов, и она не один год с тревогою в своем никем не занятом сердце тайком взывала к богу любви, шепча: «Отчего же ты медлишь?» Теперь, однако ж, она с нарастающим страхом сознавала, что почитаемый ею бог дал ей того, о чем она молила, пожалуй, даже сверх меры и что книги рассказали ей далеко не полную правду об Эросе.
Незнакомая, дикая горная страна, где она теперь на собственном опыте постигала науку любви, казалось, вступила в союз с ее страстью, чтобы ошеломить и подавить ее. Норвежская природа в канун летнего солнцеворота была чудо как хороша, небо блистало синевою, повсюду буйно цвела черемуха, наполняя воздух сладким и терпким ароматом, а летние ночи были так светлы, что и в полночь можно читать. В кринолине, с альпенштоком в руке, Енсина взбиралась по крутым склонам при поддержке мужа, а то и одна — сильная и легкая на ногу. Она подолгу стояла на вершинах, где ветер рвал ее одежды, полоща и обвивая их вокруг ее тела, дивилась и не могла надивиться. Всю жизнь она провела в Дании и около года — в пансионе в Любеке, она привыкла, что земля расстилается перед глазами плоской или холмистой равниной. Здесь же, в горах, мир словно бы диковинным образом поднялся на дыбы, точно огромный зверь, вставший на задние лапы, — бог весть, для того ли, чтобы порезвиться, или чтоб обрушиться и раздавить. Никогда прежде не поднималась она в такие эфирные выси, и горный воздух ударял ей в голову, как вино. Куда ни кинешь глазом, великое множество речек и ручьев низвергалось с поднебесной высоты вниз, в озера и фьорды. Издалека они походили на тонкую сеть серебряных жилок, бьющихся в теле скал, вблизи же они пели и грохотали, рушась с круч пенными водопадами, над которыми сверкала радужная арка, и казалось, вся природа хохочет или плачет навзрыд.
Поначалу все для нее было ново, ей чудилось, старая привычная картина мира, подхваченная вихрем, разлетается во все стороны вместе с ее юбками и шалями. Но по прошествии времени небывалой силы новые впечатления, слившись, переросли в такой глубокий страх, какого она раньше никогда не знала.
Она выросла среди людей благоразумных и осмотрительных, с умеренными притязаниями. Отец ее был добропорядочный торговец, который в равной мере боялся потерять деньги и обмануть покупателя, и эта двойная опасность подчас так расстраивала ему нервы, что он делался угрюм и нелюдим. Покойная мать ее была богобоязненная молодая женщина, она примкнула к копенгагенской общине гернгутеров и щедрою благотворительностью снискала известность среди городской бедноты. Обе старые тетушки строго блюли моральные принципы и прислушивались к суду света. В своем домашнем мирке Енсина порою чувствовала себя дерзким вольнодумцем, ее томила жажда приключений. Здесь же, средь дикой, доселе неведомой романтической природы, захваченная врасплох и поставленная на колени дикими, доселе неведомыми чудовищными силами, таившимися в ней самой, она теряла почву под ногами и в ужасе озиралась кругом в поисках точки опоры — но где ее было найти? Молодой супруг, который привез ее в эти края и с которым она осталась одна, совсем одна, как никогда еще ни с кем не оставалась, не мог ей помочь. Напротив, он-то и был причиною ее душевного смятения, и вдобавок именно ему самому, мнилось ей, как никому другому, грозил опасностью окружающий мир. Ибо не прошло и нескольких дней после свадьбы, как Енсина ясно поняла то, о чем она, пожалуй, смутно догадывалась с первой же их встречи: что он — человек, вовсе не знающий, что такое страх, и просто неспособный его испытывать.
В книгах она читала о героях, восхищалась ими, мечтала о них. Но Александр не был похож на романных героев. Он не вступал в единоборство с драконами, великанами и прочими силами зла в этом мире и не одерживал над ними победу: он не подозревал, что они существуют. Для него эти горы были местом веселых игр, а все жизненные проявления, не исключая и самой любви, — его компаньонами в играх. «Через сто лет, душенька, — говорил он ей, — все будет едино, все быльем порастет». Енсина не могла себе представить, как он ухитрился благополучно дожить до сего времени, одно она знала наверное — что его жизнь решительно во всем была отлична от ее собственной. И вот теперь она поняла, в совершеннейшей панике, что здесь, в мире грозных вершин и бездн, какие ей прежде и не снились, она находится во власти человека, которому ничего неизвестно о законе тяготения, да что там — который начисто отрицает его существование.
Очутившись в таких обстоятельствах, Енсина проникалась к Александру все более горячими чувствами, принимавшими форму в одно и то же время благородного негодования — так, словно он умышленно ввел ее в обман, — и бьющей через край нежности, какую испытывают к беззащитному, находящемуся в опасности ребенку. А надобно сказать, что праведный гнев и нежность сами по себе были у Енсины наиболее сильными и органически близкими ее натуре чувствами, и поэтому теперь они час от часу росли и крепли, переходя в некую одержимость. Она помнила сказку про мальчика, которого услали из дому, дабы он узнал, что такое страх, и у нее засела в сознании мысль, что она — ради самой себя и, конечно же, ради спасения мужа — должна любой ценой, хоть умри, научить его бояться.
Ее супруг не догадывался о том, что творилось у нее в душе. Он был влюблен в свою жену и восхищался ею от всего сердца. Она была чиста и невинна, она происходила из семейства, которое собственным умом и собственным трудом сумело составить состояние, она говорила по-французски и по-немецки и была сведуща в истории и географии. Все эти достоинства внушали ему глубочайшее уважение. Он был заранее готов к тому, что молодая жена может преподнести ему сюрпризы, ведь их знакомство было, в сущности, чрезвычайно мимолетным, до свадьбы они оставались наедине друг с другом всего два-три раза, не более. Притом он отнюдь не выдавал себя за знатока женской души, да и не желал быть таковым: для него сама неожиданность поведения женщин составляла часть их очарования. Даже переменчивое расположение духа и капризы молодой жены укрепляли его во мнении, которое сложилось у него после первой их встречи: что она — то самое, о чем он мечтал и что ему необходимо в жизни. Но ему хотелось, чтобы она, будучи его возлюбленной, стала для него и добрым другом — он вдруг поразился мыслью, что, пожалуй, никогда не имел доброго и верного друга или по-настоящему близкого человека. Он не стал посвящать ее в любовные истории, какие были у него до встречи с нею, да и не мог бы, верно, говорить с ней об этом, даже если б захотел, — в остальном же он рассказывал ей о себе и о своей жизни все, что мог припомнить. К примеру, поведал ей о том, как он однажды в казино в Баден-Бадене проиграл все свои деньги, поставил последнюю оставшуюся крону и на нее отыграл все, что спустил, да сверх того загреб изрядный куш. Он и не подозревал, что, слушая его, она про себя думала: «Да ведь он, по сути дела, вор. Или если не вор, то укрыватель, но недаром говорится: укрыватель — тот же вор». В другой раз, посмеиваясь над своим молодым мотовством, он ей красочно расписал, как ему приходилось бегать окольными переулками, чтобы не попасться на глаза своему портному. Для Енсины это были прямо-таки бесовские речи. Ведь она всю жизнь считала неоплаченный долг скверною, и ей казалось чуть ли не противоестественным, чтобы можно было, как ее муж, много лет жить в таком вот непрочном и, следственно, кошмарном положении без всякого страха, с беспечною верой в то, что судьба не сегодня, так завтра поможет ему выкарабкаться. Однако же, думала Енсина, не она ли сама, богатая девушка, на которой он женился, не она ли, подоспев как раз вовремя и явившись послушным орудием судьбы, и стала оправданием его слепой веры и даже как бы сделала эту веру оправданной и в глазах его портного. Как-то он упомянул о дуэли, на которой дрался с немецким офицером, и показал ей глубокий шрам, оставшийся с тех пор. Когда он после одного из таких разговоров заключил ее в объятия на самой вершине горного хребта, пред лицом необъятных небес, она взмолилась в сердце своем: «Если возможно, пронеси эту чашу мимо меня!»
