Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский
Корнету Глыбовичу и не могло приходить в голову никаких мыслей: столько во всей его фигуре было заботы о том, чтобы княжна, прислонившаяся щекою к его плечу, не поцарапалась как-нибудь о погон. Только маленький Юрди, распростершийся внизу на плаще, был весь поглощен собой — принимал все новые и новые позы, кокетливо жмурился на луну, кокетливо потягивался, блестел лакированными туфельками и томно вздыхал.
Да, это была поистине лунатическая ночь. Все сильнее, все напряженнее становилось ее колдовское лучистое сверкание, все пьянее запах давно отцветших цветов, и уже тысячи призраков, сплетаясь в воздушные хороводы, догоняя и преследуя друг друга, наполняли дворцовый парк. Высвободив из ладоней беллетриста свою согревшуюся и увлажнившуюся ручку, княжна Дуду неожиданно и легко поднялась со скамьи, выпрямилась, как-то странно выгнула свою белую тонкую шейку и сказала, глядя куда-то вдаль:
— Теперь вы видите, что все это было пятьсот лет тому назад и что всем нам снится один и тот же сон. Помните, меня звали не Евдокией, а Франсуазой, и я была женою маленького горбатого герцога... Это ничего не значит, — обратилась она к Юрди, — что вы сейчас стройный, а не горбатый: вы успели выпрямиться за пятьсот лет. А беллетрист Крюковский был тогда не беллетристом, а поэтом, а вы, милый корнет Глыбович, — преданным другом и оруженосцем горбатого герцога, моего мужа. И в такую же, точно такую безумную ночь я вышла из старого герцогского замка вот сюда, к этому круглому пруду, на свидание с моим возлюбленным поэтом Альбертом. Вот тут, у этой скамьи, вы, Крюковский, ждали меня, и мы встретились, кажется, в четвертый или пятый раз. А там по узкой и темной аллее уже крались за нами и торжествовали кровавую победу ненавистный горбатый герцог и его преданный оруженосец... Ведь это же было, было... и мы опять все это сейчас увидим во сне. Только слушайтесь, слушайтесь меня и верьте вместе со мною.
И снова трое мужчин точно поддались какому-то гипнозу, и началось новое дурачество, новая неслыханная игра. Покорно сгорбился и надвинул на голову капюшон маленький Юрди, покорно, стараясь не звенеть шпорами и не стучать саблей, двинулся за ним и скрылся с ним в боковой аллее корнет Глыбович. И беллетрист, с настоящим сладким волнением, с трепещущим сердцем остался ждать у скамьи. Сначала он слышал шаги приказавшей ему досчитать до ста и не оборачиваться княжны, а когда обернулся, то ее уже не было нигде. Две минуты сжималось и тосковало, по-настоящему тосковало его сердце, и глаза стремились навстречу золотому, сияющему, клубящемуся туману, и ноги сковывала непонятная томительная боль. О, наконец-то, о радость!.. Из-за дальнего поворота аллеи выплыла темная тоненькая фигурка и, точно на крыльях, как от невидимой погони, помчалась к нему. Невольно он вскрикнул, и его скованные ожиданием ноги вдруг отделились от земли. Он побежал, и через несколько мгновений прекрасная стройная женщина с легким станом, с закинутой к небу, к луне, к его ищущим жадным глазам головой упала к нему на грудь, и ее руки обвили его шею.
— Франсуаза, Франсуаза, моя Франсуаза! — страстно говорил он.
— Альберт, мой Альберт! — с любовной тоскою отвечали ее губы.
О, благословенная, неповторимая, страшная в нарушении всех реальных пределов лунатическая ночь! Сердце Крюковского остановилось, ноги подкашивались, в объятиях его скользило падающее куда-то навзничь мягкое змеиное тело неведомой женщины с завороженным луною, потемневшим, пылающим лицом. В глубочайшем забвении склонялся Крюковский ниже и ниже к этим прежним, нездешним, когда-то любимым, когда-то погубившим его устам, и уже глаза его невольно смыкались, и еще немного...
— Сюда,сюда... они здесь! — кричал маленький сгорбленный Юрди, театрально размахивая закутанными в плащ руками. — Сюда, мой верный оруженосец!
Оба вздрогнули, отпрянули друг от друга, с трудом очнулись от колдовства. Утомленная княжна Дуду взяла под руку подошедшего, уже совсем настроенного на продолжение игры корнета Глыбовича, приникла к нему плечом и сказала:
— Ну что, хорошо была разыграна средневековая сцена, мой милый корнет? Не правда ли, нашему знаменитому беллетристу Александру Крюковскому угрожала большая опасность погибнуть от мести горбатого герцога и его оруженосца? Теперь пойдемте тихонько-тихонько, и пусть Александр Крюковский говорит.
И они долго ходили рука об руку, все вчетвером, и опять звенящий голос беллетриста почти декламировал о счастливой бесстрашной девушке, готовой превратить свою жизнь в красивую легенду, в сон наяву. Когда-то жизнь всех людей походила на легенду, на сон, но люди испугались своего счастья, усомнились, пустились во многие помыслы и навсегда отравили ими свой ум. Погибла поэзия вместе с последними колдунами и ведьмами, сожженными на кострах, и скучная математическая правда, бухгалтерская справедливость, аптекарски точная и расчетливая мораль покрыли когда-то цветущую поверхность жизни толстой корой. Лаборатории и машиностроительные заводы творят чудеса, а душа человеческая уже не знает чудес, не знает преображений, не знает очищающих слез, не желает страданий, не жаждет опытов над собой. Но близок час, когда обновится человеческая душа, и счастливы избранники, готовые к этому обновлению и тоскующие по нем.
Случайно вышли на морскую площадку и увидали прислоненный к скамейке, блистающий спицами, совершенно позабытый княжною велосипед. Ночь уже была вся голубая. Ровный комнатный свет лился с середины неба, точно из подвешенного будуарного фонаря. Гладкое море, без блеска, стлалось, как бесконечная темно-серая скатерть. Кое-где на далеких судах спокойно светились желтые и красные огоньки.
— Пора спать, — сказала княжна, сдерживая зевоту, — мне было с вами ужасно хорошо. Надеюсь, завтра опять встретимся здесь... — Она подошла к велосипеду, отвела его от скамьи. — Ну, до свидания, — говорила она, уже взявшись за руль, — с сегодняшнего дня к нашему коротенькому уставу прибавится одна подробность: при встрече и при прощании основательнице клуба четверых
