Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский

в сущности, жизнь его кончена и что с завтрашнего дня он — выбывший из строя солдат. На колени перед братом он, конечно, не встанет, а такие вещи, как фамильная честь, гибель родного человека, уже давно чужды пониманию этого слишком знаменитого господина. Вот в этом самом двенадцатом номере, за этим круглым столом, полковник Власов два года тому назад пил с одним залетевшим в его двери мотыльком нежный ликер «Кюрасо-Шипр» шутил, как расшалившийся подпоручик, и сыпал в сумочку мотылька еще свои собственные, а не казенные золотые. Но неужели так-таки нет никакой надежды, неужели ничто не может спасти его? Страшно отчетливо представилось полковнику серенькое петербургское утро, музыканты, выдувающие в серебряные трубы шопеновский marche funebrè[40], ордена на подушках и его собственное тело в дубовом гробу, поставленном на лафет. Он походил по комнате, посмотрел на свой английский желтый саквояж с золоченым замком, на отогнутый край одеяла, окаймленного белоснежной простыней, и, почему-то боясь взглянуть на себя в зеркало, спустился вниз в ресторан.II

Мартинеско, с громадными черными усищами, в узорчатой румынской куртке и широком красном кушаке, сидел за цимбалами впереди оркестра и двумя маленькими молоточками каким-то непостижимым образом извлекал из своего инструмента целую бурю звуков. Это уже была сменившая «Тобоган» «Царица-полька», и ее музыка наполняла зал сверху донизу каким-то прыгающим вакхическим дождем. Мужчины и женщины, ужинавшие за столиками, пили шампанское, смеялись, казались сплетенными и перепутанными между собою нитями этого стремительного музыкального дождя, и самому полковнику сначала показалось, что он попал в какую-то давно знакомую компанию. И Мартинеско, глядя прямо в публику, откровенно, по-детски улыбался ей своими глазищами и усищами. Конечно, не надо думать — утро вечера мудренее. И почему полковнику Власову обязательно должен подписать смертный приговор его собственный брат? А вдруг его опасения преувеличены, и знаменитый гинеколог в последнюю минуту расчувствуется и выложит деньги на стол.

— Послушайте, человек, — сказал полковник, внимательно разглядывая меню, — наклонитесь ниже. Вы не знаете, кто эта дама в черном бархатном платье? Не с офицерами, а за соседним столом? Артистка? Гм... А может быть, вы передадите ей карточку? Скажите: из Петербурга.

И через несколько минут полковник Власов уже сидел вместе с хорошенькой артисткой, действительно артисткой, в отдельном кабинете, ужинал, пил шампанское, восторженно аплодировал из окна кабинета Мартинеско, а потом велел лакею подать в двенадцатый номер кофе и «Кюрасо-Шипр». И, уже оставшись один, он заснул крепким, совсем молодым сном.

Под утро ему приснилось, что он сидит, взявшись за руки со своим давно умершим закадычным другом, жалуется ему на свое горе, а тот успокоительно кивает головой и говорит, что не надо отчаиваться и тогда все будет хорошо.

III

Брат полковника Власова, знаменитый гинеколог, принял его в очередь, как пациента, через пять человек. Горничная и фельдшерица в белом халате, вероятно, подумали, что полковник — муж одной из ожидавших в приемной дам.

— А, это ты, — сказал гинеколог, не улыбаясь и осторожно целуя его в щеку, — когда приехал? Что у тебя болит?

— О, ужасно серьезная, почти смертельная болезнь, — отвечал полковник Власов, чувствуя, что этот случайно взятый обоими шутливый тон погубит все.

— Какие пустяки, — говорил немного погодя гинеколог. — Десять тысяч для человека с твоим положением — совершенная чепуха. Ты их легко соберешь у себя в Питере. Это не то что наш брат рабочий. Совсем как курочка, по зернышку... — И он кивнул на подносик с бумажками и золотыми.

— А я, по правде сказать, надеялся на тебя, — произнес полковник похолодевшими губами, — мне казалось...

— Что ты, что ты!.. — испугался гинеколог и замотал своими голыми до локтей руками. — Да неужели рассчитывал? Ни в каком случае не могу... Слушай, сейчас, как видишь, я занят, а ты приходи сегодня обедать. Денег нет, а накормить накормлю. Не сюда, в другую дверь.

Вот и конец, так просто, даже без всякой боли. Нет денег, зато накормлю обедом. Приехать пообедать в Киев из Петербурга. Теперь вернуться разве пообедать из Киева в Петербург? Полковник дошел до гостиницы, поднялся к себе в номер, посмотрел на часы, задернул занавеси на окнах и лег лицом в подушки на постель. В тупом забытьи он пролежал часов шесть. Доносились звуки оркестра из ресторана. Кто-то осторожно несколько раз стучал в дверь. Может быть, вчерашняя артистка — не все ли равно...

Когда полковник очнулся, перед ним уже стояла смерть, честная офицерская смерть от доброго старого револьвера казенного образца. Только не здесь, не в этом номере, не на этой кровати, не под музыку «Царицы-польки» и «Тобогана». Машинально он собрал вещи, позвонил, потребовал счет, заплатил. Пока приносили сдачу, он сидел в кресле, закрыв глаза руками, и думал с глубокой тоской: «Друг, старый, любимый друг, если ты не поможешь мне оттуда, то скоро я сам приду к тебе, скоро увижу твое хорошее незабываемое лицо. Друг, все-таки помоги. Дай дожить еще немножечко твоему беспутному, но все же честному, несмотря ни на что, честному другу».

IV

В швейцарской к вечернему поезду уже скопилась целая куча корзин, портпледов и чемоданов, среди которой полковник Власов различил и свой желтенький саквояж с золоченым замком.

— Недолго погостили у нас, господин полковник, — говорил швейцар Никифор, — скоро ли прикажете ожидать?

— Теперь, должно быть, не скоро, Никифор! — с грустью отвечал он.

— Жаль, господин полковник! Позвольте уж я сам ваш саквояжик вынесу.

И он, немного путаясь в своей длиннополой ливрее, пробежал вперед и выхватил из общей кучи желтый саквояж.

В зимнем вечернем сумраке кружились легкие снежинки, и плечи извозчика были покрыты снегом, и на шапке был белый пуховый верх.