Карен Бликсен - Современная датская новелла
И, повернув дверную ручку, она исчезла без единого звука.
Он снова снял со стола канделябр и, приблизясь к портрету отца, остановился перед ним. Но тяжесть канделябра клонила его руку к земле, и он поставил канделябр обратно на стол. Долго глядели друг на друга два лица, живое и нарисованное.
— Вот мы с вами услышали все, — наконец вымолвил он, — и это ничего не изменило. Добрая, преданная женщина надумала в сердце своем отомстить за причиненную несправедливость поступком более жестоким, нежели сама несправедливость, и в тот час, когда она приняла свое решение, месть совершилась. Я был вашим сыном, она меня сделала своим. Мы с ней, и мой отец, и крестьяне, принадлежавшие нам, слишком тесно сплелись корнями, слишком глубоко проникли в землю, чтобы кто-нибудь когда-нибудь мог высвободиться из этого сплетения.
Он подошел к окну и выглянул во двор.
Ночь была ясная и холодная, какими становятся ночи на исходе лета. Полная луна уже перешла за дом и отбрасывала тени на крепостной ров, который перед окнами разливался в целое озеро, на водяную гладь, испещренную мозаичным узором из широколистных водяных лилий. Куда доставала тень, вода казалась густо-коричневой, как старинный янтарь, но дальше, куда попадал лунный свет, она отливала чистым серебром. Даже трава на том берегу была серебристо-белая от росы и лунного света, а маленькие темные пятна на ней были спящие утки. В эту предосеннюю ночь его пронзило ощущение счастья, оттого что рожь свезена под крышу.
Ясный лунный свет напомнил ему о покое, который можно обрести хоть в каком-то уголке земли. Мысли его обратились к Ульрике и надолго у нее задержались. Всего лишь несколько часов назад он держал ее в своих объятиях, может, скоро будет держать снова, и, однако, между ними все кончено. Ибо о том, что произошло с ним этой ночью, о своих разговорах с двумя старыми простыми женщинами, из которых каждая помешана на свой лад, он никогда не сможет ей поведать. Он подумал о своем дитяти, которое за его короткую жизнь видел всего несколько раз. Это счастье, великое счастье, сказал он себе, что ребенок — девочка. Она подрастет и станет похожа на свою мать. «У женщин, — размышлял он дальше, — у женщин другое счастье и другая правда, чем у нас». Образ Ульрики — маленькой девочки, а также Ульрики вместе с узником из Марибо в лесу снова встал перед ним. Но теперь эта картина не причиняла боли, словно он уже превратился в старика, который мог без душевной скорби позволить тем двоим продолжать счастливую игру под зелеными тенями, меж тем как сам он уходил одиноко, своим путем.
Когда он снова отошел от окна, взгляд его упал на книги, которые он вечером снял с полки, мня найти в них наставление и совет. Он водрузил книги обратно на полку, одну за другой. Ах, как много человеческой мудрости и знаний было собрано здесь в тяжелых, красиво переплетенных фолиантах. Но есть ли хоть в одном из них совет и наставление лично для него?
Перейдя к дальней полке, где хранились книги его детских лет, он наткнулся на маленькую книжечку старых преданий и сказок и вынул ее из ряда. Он дал ей открыться там, где сама книга этого пожелает, и так, стоя у полки, в свете настольной лампы перечел одну из старинных историй.
Был однажды в Португалии молодой король, к которому как-то из своего замка, стоящего высоко в горах, явился с пышной свитой старый полководец его батюшки, не раз приводивший королевское войско к победе, и попросил аудиенций. Король обрадовался случаю поговорить со своим вассалом о выигранных сражениях, повелел принять его с величайшими почестями и сам встал со своего трона и сделал несколько шагов навстречу гостю. Но барон в молчании преклонил колено перед своим государем, поднявшись, тоже не промолвил ни слова, и занеся правую руку, ударил короля в лицо, так что из носа у того хлынула кровь. Разгневанный, как, может быть, никогда ранее, король приказал бросить гостя в глубокое подземелье, соорудить эшафот и поутру отрубить ему голову.
Однако ночью, размышляя об этом происшествии, король решительно не мог его себе объяснить. Он припомнил, как высоко ценил покойный отец этого человека, и рано утром приказал привести к нему барона, велел своим рыцарям отойти подальше, чтобы им ничего не было слышно, и потребовал у барона объяснить истинную причину своего поступка.
«Я скажу тебе, государь, всю правду, — отвечал барон, — пятьдесят лет назад, когда я был молод, как ты сейчас, у меня был верный слуга. И вот однажды потерпев неудачу в некоем любовном приключении, я без всякой причины ударил своего слугу по лицу, так что из носа у него потекла кровь. Слуга этот давным-давно мертв, вражеская стрела настигла его, когда он нес мне в шатер кубок с вином, а в ту пору я уже успел позабыть, что несправедливо ударил его. Но сегодня, когда с высокой лестницы моих лет я могу окинуть взором собственную жизнь, как с высоты своего замка могу окинуть взором свои земли, я вдруг понял, что моя душа алчет возмездия за грех юности. И поскольку я знаю, что удар по беззащитному редко влечет за собой суровую кару, а то и вообще остается безнаказанным, я решил нанести свой удар там, где он навлечет на мою голову самый беспощадный приговор и самое жестокое возмездие. Вот почему, государь, я ударил тебя в твое королевское лицо».
«Не верю, — ответствовал король, — это никак не может быть истинной причиной, за ней скрывается другая, объясни мне ее».
«О нет, — сказал барон, — причина именно эта, и никакая другая, и ты, будучи королем, неизбежно со мной согласишься, если немного о том поразмыслишь».
Король подумал.
«Твоя правда, — сказал он наконец, — я признаю твою причину. Твоя душа желала сурового приговора и возмездия полной мерой, не желая удовольствоваться меньшим. Ты избрал для удара мое лицо, ибо оно принадлежит человеку, наиболее могущественному в нашей стране, но будь твоя рука достаточно длинна, она осквернила бы ударом лицо господа бога нашего. Не так ли?»
«Да, государь, истинно так», — отвечал старый барон.
«Ладно, — сказал король, — раз ты сделал самое большее, что было в твоих силах, я тоже не поскуплюсь и вынесу не один, а целых два приговора. Для начала, — продолжал король, — выслушай приговор из королевских уст. Каждому человеку случается в этой жизни раньше или позже ударить по лицу своего слугу, и согласно своду законов нашей страны, изданных самим королем, проступок полувековой давности не может быть наказуем. Поверь слову, король просто не справился бы с делами, пожелай он заниматься каждым таким случаем».
После этих слов король поднялся с трона и распустил перевязь, поддерживавшую его королевский меч с эфесом из золота и драгоценных камней.
«Мне же, — продолжал король, — ты не далее как двадцать четыре часа назад оказал величайшую честь, когда-либо оказанную королю его подданными, ибо от всего сердца увидел во мне наместника бога на земле. Прими же от меня эту перевязь и этот меч в знак моей королевской благодарности и ступай с миром. Отныне ты и твой король квиты. А теперь, — так завершил король свою речь, — я изреку приговор от лица всемогущего господа бога нашего. Не в моей власти, речет всемогущий, отменить закон, некогда мною данный. Итак, до того часа, когда ты вновь встретишься со своим слугой, которого безо всякой причины ударил в лицо, ты будешь везде и повсюду на всех стезях твоих влачить за собой бремя своей вины и его беззащитности. До того часа ты везде и повсюду, в твоем замке, что стоит высоко в горах, подле твоей жены, в кругу твоих детей и детей твоих детей и даже в объятиях молодой любовницы пребудешь одиноким, самым одиноким человеком во всей стране».
И с этими словами молодой король Португалии отослал от себя своего старого вассала.
Эйтель положил книгу на стол и опустился в кресло возле стола.
«Одиноким, — мысленно повторил он, — самым одиноким человеком во всей стране».
Он долго сидел так, и мысли его метались в разные стороны.
«Узник в Марибо, — подумалось ему, — сегодня вечером так же одинок, как и я. Пойду к нему».
И, приняв это решение, он почувствовал себя как человек, который долго плутал по лесу либо по степи и вдруг увидел перед собой дорогу. Человек покамест не знает, куда эта дорога приведет его, к освобождению или к погибели, но он вступает на нее, ибо это — дорога.
«Теперь, — сказал он себе, — теперь я могу спокойно лечь. Он один, один из всех людей поможет мне уснуть нынешней ночью. Весь этот долгий вечер я опасался — или надеялся, — что уже разослана весть о его побеге из тюрьмы, и ждал его у себя. Но теперь я больше не желаю ждать, я сам поеду утром в Марибо».
Ранним утром в среду старый кучер получил приказ запрячь лошадей. Немного спустя ему было велено взять закрытый возок. Старик удивился. Его молодой господин не имел привычки разъезжать в закрытом возке в хорошую погоду. Но еще немного спустя пришло другое распоряжение — заложить новую, легкую коляску, что из Гамбурга.
