Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский
— Это ты напустил на себя! — громко сказал Платон Иваныч и ударил рукою по столу. — И как ты смеешь бросать мне такие обвинения!
— Я говорю правду... Раньше я из-под запрета, тайком набрасывался на жизнь, спешил насладиться свободой и делал глупости. Теперь я интересуюсь мелочами, плаваю по поверхности и рисуюсь перед самим собой. А кто виноват? Все вы же. Вот я приехал, хотел в первый раз твердо и серьезно разрешить задачу, а вы опять становитесь каменной горой у меня на дороге. И я не понимаю! — тонким и звенящим голосом продолжал Пшеницын. — Какое вам дело до всего этого? Вы холодны и неотзывчивы к чужому горю, не щадите чужих ошибок... Я посоветовал бы вам оставить других в покое.
— Ты не смеешь мне этого говорить! — возвысил голос Платон Иваныч.
— Это жестоко, жестоко, — не слушая отца, повторял Пшеницын, — нехорошо, невеликодушно...
— Твой отец великодушнейший, благороднейший человек! — крикнул Платон Иваныч. — Ты не можешь не уважать его.
— Вы бы еще потребовали уважения с палкой... И что вы кричите об уважении! Вы не признаете свободы чувства, выбора, ответственности, трусите взглянуть прямо в лицо жизни. У вас иссохла душа, вы позабыли свою молодость. Да, да! И я больше ничего не хочу слушать!
Они уже стояли друг против друга, кричали и жестикулировали. Вера, в сторонке, суетилась на одном месте, делала обоим умоляющие глаза и ломала руки.
— Ты говоришь чистейший вздор, замолчи! — кричал Платон Иваныч диким голосом.
— Не замолчу, не замолчу. Вы — мужчина, старый студент, вы должны быть рыцарем в отношении к моей невесте! А вы ее вон выгнали...
— Она противна мне: я всегда был идеальных взглядов на любовь.
— Э, да будет вам хвастаться! Вы не стоите мизинца Лиды.
— Я? Мизинца этой, этой...
— Молчать!.. Я не позволю! — взвизгнул Пшеницын и сам не узнал своего голоса.
Платон Иваныч весь опустился, съежился, подбежал к столу и начал бросать на пол тарелки и стаканы. Вера пронзительно вскрикнула.
— Хорошо... хорошо, — задыхаясь твердил старик, — прощайте, живите одни... Я ухожу, прощайте...
Он схватил столовый ножик и трагически взмахнул им в воздухе. Вера бросилась к нему.
— Папаша! Как вам не грех! Перестаньте...
Пшеницын опомнился, подошел к отцу и сказал:
— В самом деле... в самом деле. Мы зашли слишком далеко.
У Платона Иваныча выпал ножик, он хотел что-то сказать, махнул рукой, схватился за голову и пошел к себе в кабинет.
Потом произошла тяжелая сцена. Старик ничком лежал на диване, трясся от рыданий и кричал:
— Умираю, умираю... прощайте... уйдите от меня, вы мне ненавистны!
Вера мочила ему виски одеколоном и тихонько говорила брату:
— И вечно он так. Попробуйте с ним не согласиться. Ах, деспот, деспот! Ей-богу, я, кажется, уеду на курсы.
Наконец Платон Иваныч затих, и брат с сестрой прошли в столовую. Сидя на маленьком венском диванчике, уцелевшем от детской мебели, обняв сестру за талию, Пшеницын говорил усталым и разбитым голосом:
— Ах, Вера, до чего иногда люди не умеют жить — это удивительно. До сих пор не понять друг друга! И что за странный человек наш отец... Кстати, Вера, ты, кажется, начинаешь поддаваться его влиянию и читать мораль. Я это еще по письму заметил. Милая, поверь мне, что жизнь и проще и лучше, чем о ней думают отжившие старцы. И нужно идти ей навстречу без боязни и с радостью, призвать на себя все ее муки, и терзания, и громы. Право, в них больше счастия, чем в спокойном наблюдении откуда-то издали, с Северного полюса. Прошу тебя, прошу тебя... напиши Лиде. Мне нужно с ней объясниться.
Утром, на другой день, Вера послала записку, не упоминая о приезде брата, и Лида сейчас же пришла. Сидя в будуаре сестры, Пшеницын слышал знакомый, бархатный и низкий голос, обрадовался ему и ждал, что будет.
Отворилась дверь, и вошла Лида. Пшеницын встал ей навстречу.
— Здравствуйте, — спокойно произнесла она и протянула ему руку, — вот не думала, что вы так рано приедете.
Пшеницын машинально взял ее руку, подержал в своей, взглянул Лиде в глаза и заволновался.
— Боже! — сказал он. — Что за встреча, что за встреча! И он не узнал Лиды, так она переменилась, возмужала, как будто выросла. Из прежней полудевочки она превратилась в женщину. У нее резко очертилось лицо, и вся она утратила ту нежную, воздушную гибкость, которой в ней раньше любовался Пшеницын.
— Лида! — повторил он с укором. — Так не встречаются... друзья.
Она улыбнулась, положила ему на плечи руки и сказала ласково:
— Здравствуй, мой друг!
Пшеницын обнял ее и поцеловал в губы. Она не подалась назад, не ускользнула, как бывало, а стояла неподвижно и близко-близко, и ему показалось, что вся она сделалась какой-то грубой, каменной. И в ее поцелуе уже не было прежней стыдливой робости.
— Лида! — несмело начал он, усадив ее в кресло. — Тут у вас что-то произошло, я... приехал...
— Да, — равнодушно вымолвила она, — твой отец отказал мне от дома. Нашел, что я могу дурно повлиять на твою нравственность.
— Лида, Лида! Это ошибка. Я объяснился с отцом. Он заблуждается. Разве ты его не знаешь?.. Боже! Как
