Мужик и камень - Анна Александровская
Гомозов в доказательство даже попрыгал на месте. – Так что, не
переживайте, не переживайте зазря, у меня все прекрасно! А вот
вам бы нервишки следовало подлечить!
– Посмотрите-ка только на него! Он еще и ухмыляется! До
свидания! Может быть, не приведи, конечно, Бог, увидимся! Но не
желаю встречи с вами ни в этом, ни в другом мире! – и она схватила
пальто, что лежало на табуретке, и выбежала прочь.
– Да и я того не желаю! Скатертью дорога! – крикнул Гомозов
и нарочито громко рассмеялся. – Всех благ!
Но как только дверь хлопнула, Филолет Степанович в момент
подскочил к маленькому окну, одернул занавеску, и увидел, как от
дома, на ходу запахивая пальто, удаляется, растворяясь в сумраке,
хрупкая женская фигурка. В каком-то странном чувстве он
приподнял брови, потом опустил, и теперь, будучи с прежним
невозмутимым выражением лица, отступил от окна и отрешенно
поправил шторку, как та висела до необъяснимого порыва.
Спустя десять минут после происшествия, свет в окошках
дома на окраине мирно погас. Соблюдение порядка в графике –
неукоснительный путь к дисциплинированности, сон в положенное
время – это главное в режиме.
Но не так-то спокойна, как могла бы представляться, прошла
сегодняшняя ночь Гомозова. Снова снился гнусный сон, он-то и
подорвал восстановившееся моральное равновесие рассудительного
самоуверенного мужчины.
На этот раз сновидение было совсем короткое, однако
невероятно отвратительное, и дурное на столько, что почивавший
Гомозов то и дело судорожно передергивался и елозил ногами. А
заключался этот злополучный сон в следующем. Стоит Филолет
Степанович посреди улицы, вокруг него люди, все измотанные,
худые, нищие, в рыхлом тряпье, лица в язвах, глаза впалые, веки
потемневшие, да и взор такой, будто нет у них к жизни ни
малейшего желания. И Гомозова эти люди заприметили сразу, будто
на нем метка какая. А Филолет Степанович, все думает, гадает, да
не поймет никак, что он среди этой черноты забыл, да и почему все
ему такое внимание оказывают. И тут один старик из толпы с
обрюзгшей, словно мятый сапог, физиономией и неподвижными
глазами поднимает руку, да и вытягивает свой костлявый с
черствыми набухшими фалангами палец, и указывает на Гомозова:
«Он! Он! Это он! – раздается едва внятно. – Он убил ни в чем не
повинную! Он убийца!» И все как завороженные, внимая
говорящему деду, повторяют жест, вскидывают свои руки на
Филолета Степановича и шепчут едко, зомбировано: «Это он. Мы
знаем! Он! Он! Убийца! Убийца!»
И неожиданно для себя самого Гомозов действительно
чувствует себя виновным, в полной мере ощущает мучительный
тяжкий грех. В порыве презрения к своей мерзкой личности он
хватается за лицо руками и душераздирающе взвывает: «Я не
убивал! Нет! Нет! Не убивал! Я никого не убивал!»
– Он! Он! – тычут в него пальцами из толпы. – Он! Это он
убийца! Убийца! Убийца!!!
– Нет! Нет! Не я! Я не убивал! – как в тумане, дрожа,
повторяет обвиненный.
– Он! Он! Он!!!
– Не я! Не я!..
– Он!
И тут Филолет Степанович окончательно теряет над собой
контроль. Он ревет, как зверь, рвет на себе рубаху и кидается на
людей, расталкивая их. Освободив перед собой пространство, он
бросается прочь, прочь от этого отребья, от этой черни. Прочь!
Прочь! Прочь! – так и бежит он, цедя сквозь зубы одно только
слово, а сам думает, что невиновен, да только не верит себе.
Но на том кошмар не заканчивается. Усыпанные язвами люди,
попадающиеся ему навстречу, так же возводят на него пальцы,
припускаются следом и кричат умалишенно: «Он! Он! Смотрите,
это он!» И Гомозов бежит в страхе, да только от ощущения паники
успевает хвататься за голову. Страх всецело поглотил его: он боится
останавливаться, боится оглядываться, не решает даже замедлить
шаг. «Прочь! Прочь! Прочь от этих людей! Прочь!!!» – повторяет
он, но толпа не отстает, и все преследует. А на пути, между тем,
появляются все новые люди, эта гниль, эта серая масса, и все, как
один тыкают в него пальцами и присоединяются к бегущей толпе.
– Он! Он! Смотрите, это он!!! – кричат с разных сторон.
–Убийца! Убийца!
А Гомозов все бежит и бежит, да словно загнанный зверь
хватает ноздрями гнойный воздух из сдавленной атмосферы.
Осознание того, что нигде ему не спрятаться от умалишенного
стада, то и дело заставляет его расстроено всплакивать. Но
задыхаясь, от спешки и безысходности своего положения, он давит
в себе это горестное чувство, понимая, что сейчас остановка по
причине жалости – не просто недозволительная роскошь, а
приговор в действии, прямая расправа, он обречен.
Это адское состояние преследования должно бы продолжаться
вечно, но… благо, что существует утро. Утро, в спасительных
лучах которого осознаешь, что ты видел только кошмар, и весь тот
несусветный переполох остался далеко позади, за гранью мнимого
и нереального. Но пока не очнешься ото сна – все чистая правда,
непререкаемая живая истина.
Так и проснулся Филолет Степанович, когда его ноги
скользили по простыне, пытаясь убежать от помешанных, а губы
встревожено шевелились, выговаривая: «Это не я! Не я! Я не
убивал! Я никого не убивал! Нет! Нет!.. Нет!!!»
После такого сна он с минуту посидел на постели с каменным
неподвижным лицом, после – чуточку неоткровенно и натужно
посмеялся над своим воображением, однако страх неизвестного
рода не покинул его даже последующие часы.
Самое отвратительное то, что вспоминая события минувшего
вечера, он в самом деле чувствовал себя виноватым. Совесть грызла
Гомозова и весь день. На работе, стоило ему на секунду отвлечься,
как вновь вспоминалась женщина, приходившая давеча.
Несчастная, она ждала от него лишь небольшой помощи. И какой?
Поддержку в виде невесомого диалога. Но он оказался слишком
груб, и не помог, отказал, выгнал на улицу.
«А вдруг, ее уже нет в живых?» – ни с того ни с сего
спрашивал себя Филолет Степанович, и стайки мурашек
просыпались у него на хребтине и разбегались по рукам, спине,
спешили к пояснице. – «Вдруг что-то уже случилось с ней? И из-за
чего вся эта паника? Из-за какой-то глупости! Как нелепо! Может,
ей, в самом деле, требовалось пятнадцать минут, всего каких-то
пятнадцать минут разговора, чтоб взглянуть на свою жизнь по-
новому, переменить свое решение? А она? Она же и вправду, словно
сошла с ума! Неужели несчастная что-то с собой сотворила?!
Неужели ей и в самом деле нужна была помощь, и я не помог?» –
тут он судорожно вспоминал сон. – «Не помог. Не помог! Значит…
получается, виноват?! Действительно виноват!»
Угрызения совести, не переставая, выплясывали в голове
Филолета Степановича
