Алексей Писемский - Виновата ли она?
– Ничего покуда, хочу только насмотреться на вас… Иван Кузьмич?
– Его нет дома; он очень будет вам рад, мы почти каждый день вспоминаем вас, а над Леонидом даже смеемся, что он в вас влюблен.
– Как влюблен?
– Решительно влюблен; он слышать не может, если кто-нибудь скажет об вас дурно.
– Кто же это говорит обо мне дурно?
– Конечно, Пионова.
– Она все еще знакома с вами?
– Да, у маменьки бывает часто, а ко мне не ездит; Иван Кузьмич, впрочем, бывает у них… Она меня, вы знаете, не любит, – отвечала Лидия. И снова взяла меня за руку и крепко пожала. На глазах у нее навернулись слезы.
– Скажите же что-нибудь про себя, – продолжала она: – где вы были, что вы делали? Я несколько раз спрашивала Леонида, он мне ничего подробно не рассказывал, такой досадный!
– Я был во многих местах и служил.
– Я думала, что вы уж женились?
– Это почему вы думали?
– Так, мне казалось, что вы непременно женитесь на Верочке Базаевой.
– Это с чего пришло вам в голову?
– Сама не знаю, а часто об этом думала.
– Ошибались, я ни на Вере Базаевой и ни на ком не женился, а вы вот вышли замуж, и потому не вам бы меня, а мне вас следовало спрашивать.
– Разве я не при вас вышла замуж?
– Кажется.
– Ах да, я и забыла, это уже было так давно, вы, однако, знали, что я выхожу за Ивана Кузьмича?
– Догадывался.
– Нет, вы знали, вы даже говорили мне об этом, и я никогда не забуду ваших слов.
– Я уехал до вашей свадьбы.
– Теперь вспомнила: вы уехали на другой день после вечера у Ивана Кузьмича. Как я была тогда сердита на себя; я никак не думала, что вы уедете, не простясь с нами, я хотела вам сказать многое после этого вечера.
– Скажите теперь.
– Теперь уже нечего говорить.
– Стало быть, теперь для вас бури промчались, гроза миновалась?
– Не совсем: бури, кажется, еще только начинаются; вы где живете?
– На Тверской.
– Нет, зачем? Переезжайте в Сокольники.
– У меня дела есть в Москве.
– Ну, что дела!.. Отсюда можно ездить, переезжайте. Бог даст, приедет Леонид, нам будет очень весело. Переезжайте.
Я согласился.
– А сегодня у нас отобедаете?
– Если вам угодно.
– Да, непременно, я вас познакомлю с моею bellesoeur[9], сестрою Ивана Кузьмича.
– Она не вроде тех, которых я видел у него на вечере?
– О нет, то родня его с отцовской стороны, а это совсем другая; очень умная девушка, она вам понравится.
Так говорила Лидия Николаевна, и я не спускал с нее глаз. Она мне очень обрадовалась, но в то же время видно было, что к этой радости примешивалось какое-то беспокойство. В ее, по-видимому, беспечном разговоре было что-то лихорадочное, как будто бы она хотела заговорить меня и скрыть то, что у ней лежало на сердце. Подозрения мои еще более подтвердились, когда она потом вдруг задумалась, и как-то мрачно задумалась, так что тяжело и грустно было видеть ее в этом положении. Я начал между тем осматривать комнату, в которой сидел. Квартира была слишком небогатая, несмотря на то, что, по-видимому, были употреблены все усилия, чтоб скрыть ее недостатки и хоть сколько-нибудь принарядить бедное помещение. На грязных и невысоких окнах стояли прекрасные цветы; мебель, вряд ли обитую чем-нибудь, покрывали из толстого коленкора белые чехлы; некрашеный пол был вымыт, как стеклышко.
Вошла белокурая девушка в локонах, собою нехороша и немолода, но в белом кисейном платье, в голубом поясе и с книгою в руках. Я тотчас же догадался, что это m-lle Марасеева, и не ошибся. Лидия Николаевна познакомила нас и сказала, что я друг Леонида и был с нею очень дружен, когда она была еще в девушках. М-lle Марасеева жеманно поклонилась мне, села и развернула книгу.
– У нас никто не был? – спросила она.
– Нет, никто, – отвечала Лидия Николаевна.
– Ужасная тоска; я вчера от скуки принималась несколько раз хохотать и плакать.
– Сейчас кто-то подъехал, – сказал я, увидев, что на двор въехал красивый фаэтон.
М-lle Марасеева вскочила и взглянула в окно.
– Петр Михайлыч, – проговорила она – голос ее дрожал.
Я взглянул на Лидию Николаевну: она тоже вспыхнула.
– Курдюмов? – спросил я ее.
– Да, ах, какая досада! Я не одета.
– А он разве здесь же живет?
– Да, в Сокольниках. Прими его, Надина, я уйду. Как рано ездит, – проговорила Лидия Николаевна и ушла.
Курдюмов вошел из противуположных дверей; он был в легоньком пальто, в галстуке болотного цвета, в пестрых невыразимых и превосходном белье. Еще более стал походить на иностранца.
– Bonjour, mademoiselle Nadine[10], – проговорил он, подавая ей руку.
– Bonjour, – отвечала та, пожимая его руку с заметным удовольствием.
– Madame est a la maison?[11] – спросил он.
– Elle va venir a l'instant.[12]
Усевшись, Курдюмов начал оглядывать свое пальто, сапоги, которые точно удивительно блестели; потом натянул еще плотнее на правой руке перчатку и, наконец, прищурившись, начал внимательно рассматривать висевший на стене рисунок, изображающий травлю тигров.
– Comme il fait beau aujourd'hui[13], – сказала Надина.
– Oui[14], – отвечал Курдюмов, не изменяя своего положения.
«Зачем этот господин живет в Сокольниках и ездит, как видно, довольно часто к Ивану Кузьмичу? – думал я. – Не может быть, чтобы он находил удовольствие в сообществе с хозяином; но если предположить, что он это делает по старому знакомству или просто от некуда деваться, то вряд ли старое знакомство может иметь цену в глазах его, а чтобы ему некуда было деваться в Москве, тоже невозможно. Обе дамы ожидали его приезда, и обе, каждая по-своему, встревожились».
– Вы вчера не были на гулянье? – сказала Надина.
– Non[15], – отвечал Курдюмов.
– А зачем же третьего дня вы обещали?
– Que faire donc? J'avais des lettres a ecrire pour la champagne[16]… Вас тоже не было, вы ездили в Москву!
– Одна только Лида, а я целый день была дома и ужасно скучала, на гулянье пошла злая-презлая… К счастию, попался Занатский, и мы с ним пересмеяли всех. Он очень милый молодой человек, и я начинаю его с каждым днем более и более любить.
– О!.. Любить!.. Это немножко досадно, – проговорил Курдюмов, в голосе его слышалась скрытная насмешка.
– Вам досадно? Не верю, для вас не может быть это досадно, – возразила Надина.
– Отчего же не может быть? – спросил Курдюмов с ударением и протяжно.
– А!.. Если это так, так это очень лестно, – воскликнула m-lle Марасеева, – вы знаете, я очень самолюбива и начинаю думать, что вы завидуете Занатскому, который имеет счастье мне нравиться.
– Может быть.
– Ваши может быть несносны; я ненавижу ничего неопределенного; для меня может быть хуже, чем нет.
– Какой вы имеете решительный характер!
– О! да; и не я одна; мы все, женщины, гораздо решительное вас, господ мужчин, присвоивших себе, не знаю к чему, имя героев, характер твердый, волю непреклонную; мы лучше вас, мы способны глубже чувствовать, постояннее любить и даже храбрее вас.
Курдюмов ничего не отвечал и продолжал рассматривать картину.
– Вопрос, кто лучше – мужчины или женщины, довольно старый, – вмешался я.
– Однако он еще не решен, – отозвалась Надина.
– Всякий решает его по-своему, – отвечал я.
– Вы думаете! Ах, позвольте! Мне это напомнило очень смешной анекдот: когда я жила в Калуге, мы с одним молодым человеком целый вечер спорили об этом до того, что начали сердиться друг на друга. Вдруг приезжает доктор: чудо, какой умный человек, и ужасный остряк. Я обращаюсь к нему почти со слезами на глазах и говорю: «Иван Васильевич! Бога ради, скажите нам скорее, кто хуже: мужчины или женщины?» Он вдруг, не задумавшись и очень серьезно, отвечает: «Оба хуже!» Я покатилась со смеху, молодой человек тоже, а за нами все, и целый вечер повторяли: «Оба хуже!»
М-lle Марасеева из этой маленькой сцены сделалась для меня совершенно понятна. Многим, конечно, случалось встречать в некоторых домах гувернанток, по-своему неглупых, очень бойких и чрезвычайно самолюбивых, которые любят говорить, спорить, острить; ездят всегда в маскарады, ловко интригуют и вообще с мужчинами обращаются чрезвычайно свободно и сверх того имеют три резкие признака: не совсем приятную наружность, достаточное число лет и необыкновенное желание составить себе партию; та быстрота и та энергия, с которою они стремятся завоевать сердце избранного героя, напоминает полет орла, стремящегося на добычу, но, увы! эта энергия, кроме редких случаев, почти всегда истрачивается бесполезно. Золовка Лидии Николаевны на первый взгляд показалась мне в этом же роде. Я видел, что она преследует Курдюмова, но неужели и он ею интересуется? Странно! Лидия Николаевна наконец вышла; она оделась очень к лицу, так что я никогда не видал ее столь интересною. Курдюмов поклонился ей с улыбкою, в лице его отразилось удовольствие. Кланяясь с гостем, Лидия опять как будто вспыхнула и села около меня.
– Мне все не верится, что вы приехали, – начала она. – Аннушка моя вам так обрадовалась, точно сумасшедшая, ничего даже мне не приготовила; я вовсе не знала, что она вас так любит.
