Алексей Писемский - Виновата ли она?
Лидия Николаевна сидела одна в гостиной. Я прошел к ней. На глазах ее видны были заметные следы недавних слез.
– Что вы у нас так давно не были? Бог с вами. – сказала она.
– Я был не так здоров, – отвечал я.
Вошел лакей.
– Водку прикажете подавать? – спросил он Лидию Николаевну.
– Еще девятый час, – возразила она.
– Спрашивают-с.
– Всего девятого половина.
Лакей ушел.
– Я тоже больна, – продолжала Лидия Николаевна, обратившись ко мне, – голова все болит, хочу пройтись, да не с кем; Надина уехала к знакомым. Пойдемте!
– Очень рад, – отвечал я.
Лидия Николаевна надела шляпку, бурнус, и мы никем не замеченные вышли задним крыльцом. Она попросила мою руку и оперлась на нее. Дойдя до большой дорожки, Лидия Николаевна остановилась, и мы сели на ближайшую скамейку.
– Что это у вас за вечер сегодня? – начал я.
– Муж затеял! Так мне это неприятно!.. Ничего меня не слушает, – отвечала Лидия Николаевна.
– А давно ли у вас такие вечеринки? – спросил я.
– С нынешнего лета. Он гораздо хуже стал, как уехал брат и маменька. Если бы вы знали, что я переношу!
– Знаю и даже ожидал этого, когда вы еще выходили замуж.
Лидия Николаевна закрыла лицо руками и несколько времени пробыла в таком положении, потом вдруг взяла мою руку.
– Вам жаль меня? – спросила она.
– Неужели же вы сомневаетесь?
– Нет, я верю вам. Скажите мне, научите меня, что делать? Я так поглупела, так растерялась, что ничего не могу сообразить.
– Что мне вам посоветовать? – возразил я. – Советовать или очень легко, если хочешь отделаться одною фразою, или уж очень трудно… Как можно было выходить за подобного человека?
– Нет, я должна была выйти за него. Послушайте, теперь я с вами могу говорить откровенно. Знаете ли, что мы ему до свадьбы были должны сто тысяч, и если бы ему отказали, он хотел этот долг передать одному своему знакомому, а тот обещал посадить мать в тюрьму. Неужели же я не должна была пожертвовать для этого своею судьбою? Я бы стала после этого презирать себя.
– Но кто же вам говорил об этом долге и обо всем?
– Мне говорила это Пионова.
– И вам не совестно было верить этой женщине?
– Этому нельзя было не верить… Она ко мне точно не расположена, но мать она любит и говорила мне об этом с горькими слезами; наконец, сама мать говорила об этом.
Я только пожал плечами.
– Об этом что уж говорить, – продолжала Лидия Николаевна, – теперь уж этого изменить нельзя, все кончено.
«Конечно, уж кончено», – согласился я мысленно.
– Добр ли по крайней мере Иван Кузьмич по характеру? И любит ли вас? – спросил я, помолчав.
– Добр и любит, когда этого мерзкого вина не пьет, а как закутит, совсем другой человек. Ко мне теряет всякое уважение, начинает за все сердиться… особенно последнее время, приезжая из Москвы… там кто-нибудь его против меня вооружает.
– Я думаю, те же Пионовы.
– Да, и Пионовы, но они не столько: тут есть, говорят, другая дрянная женщина – старинная его привязанность. Я бы и не знала, да мне Аннушка показала ее раз здесь на гулянье.
– Кто же она такая?
– Не знаю, магазинщица какая-то.
– Высокая, прямая?
– Да.
Это была не кто иная, как названная кума, которая у Ивана Кузьмича была на вечере. Лидия Николаевна это забыла, а напоминать ей я не счел за нужное.
– Самое лучшее: не давайте ему пить, – сказал я.
– Дома я ему не даю, так старается как-нибудь потихоньку; наскучит быть вечно на страже, а не то уедет в Москву.
– Не отпускайте.
– Как его не отпустишь, не маленький ребенок. Я и то стараюсь всегда с ним ездить, так не берет. Говорит, что ему надобно в присутственные места. Как же удержать человека, когда он хочет что-нибудь сделать! Сначала я тосковала, плакала, а теперь и слез недостает. Я его очень боюсь пьяного, особенно когда он ночью приезжает, начнет шуметь, кричать на людей, на меня: ревнив и жаден делается до невероятности. Теперь все укоряет, что потерял для меня сто тысяч.
– Злой и низкий человек, больше ничего.
– Нет, когда не пьян, совсем другой; просит, чтобы все забыла, целует руки, часа по два на коленях стоит, так что неприятно видеть.
– Вы бы его больше бранили, что делать? Против подобных людей надобно употреблять грубые средства.
– Я не в состоянии. Сестра Надина в этом случае мне помогает. Она читает ему нотации по целым дням. Первое время это была решительно моя спасительница; он ее как-то побаивался, а теперь и на ту не смотрит; как попадет в голову, сейчас начнет смеяться и бранить ее почти в глаза; она, бедная, все терпит.
– А вы с нею дружны?
– Да, я люблю ее. Она меня тоже очень полюбила. Прежде она никогда не жила с братом вместе, а теперь живет для меня.
– Полно, так ли, Лидия Николаевна?.. Вы слишком доверчивы! Вы готовы верить в любовь каждого, кто хоть немного вас приласкает. Я думаю, Надина имеет другую, более эгоистическую цель.
– Может быть, ей хочется и в Москве пожить!
– Именно в Москве жить, и жить затем, чтобы победить сердце Курдюмова.
– А вы разве уж заметили?
– Еще бы! Для этого надобно иметь не большую проницательность.
– Странная, я ее не понимаю; она очень умная девушка, но в этом отношении смешна: она влюбилась в него на другой же день, как увидела его.
– Это не мудрено; он так хорош собою и имеет столько других достоинств, что может и не Надину увлечь.
– Но как бы ни был хорош мужчина, все-таки надобно узнать его сколько-нибудь, чтобы полюбить.
– А вы сами лично знаете Курдюмова?
– Да, я его знаю; он человек очень благородный, и у него прекрасное сердце.
– Вот как! Даже и сердце прекрасное! Кто же об этом вам сказал? Не сам ли он?
– Ну, нет; что вы смеетесь! Он, право, хороший человек, немного светский, но не похож на других. Посмотрите, сколько у него души в пении!
– Нисколько; счастливый голос и рутина.
– Полноте, вы несправедливы к нему! За что вы его не любите?
– Я его не люблю за то, что его не любит ваш брат, и я в этом случае Леониду верю безусловно.
– Нет, Леониду нельзя верить; он чудный человек, но капризный. Из всех знакомых он любит только одного вас, а прочих никого.
– Если Леонид Николаич чересчур исключителен в своих привязанностях, то вы совершенно противоположны ему в этом отношении. Любить и быть дружным надобно осторожно, особенно женщинам, чтобы не испытать потом позднего и тяжелого разочарования.
– Но зачем же видеть людей в таком черном цвете, и без того в жизни много горького, а что ж будет, если никому не станешь верить и никого не будешь любить? Это ужасно! – отвечала Лида, встала и подала мне руку.
Мы пошли; я видел, что ей не хотелось продолжать наш разговор.
У женщин мыслящих и чувствующих есть своего рода ложные сердечные убеждения, изменить которые так же трудно, как и изменить натуру их сердца, и противоречия которым горьки и обидны для них. Так было и с Лидою; но я не стеснился этим и решился высказать ей самую горькую правду.
– Не знаю, Лидия Николаевна, – начал я, – с чего вы предполагаете в Курдюмове прекрасное сердце! По-моему, он человек светский, то есть человек внешних достоинств. Приезжая к вам, он насилует себя; ему нужен иной круг, ему неловко в вашей маленькой гостиной, и всем этим, вы, конечно, понимаете, он жертвует не для Ивана Кузьмича, на которого не обращает никакого внимания, и не для Надины, от которой отыгрывается словами, а для вас.
Когда я говорил последние слова, то чувствовал, что рука Лидии дрожала, но я не остановился и продолжал:
– Вы в самом удобном положении, чтобы за вами ухаживать; вы женщина умная, вы несчастливы, быть вашим утешителем приятно, и незаметно можно достигнуть своей цели.
– Довольно, будет, – перебила Лидия Николаевна, – вы безжалостны и несправедливы. Я к нему чувствую только дружбу и была бы очень довольна, если бы он женился на Надине.
– Вы знаете, что этого никогда не случится. Будьте к себе строже, Лидия Николаевна, поверьте свои чувства и остерегитесь, когда еще можно.
– Неужели же вы обвиняете меня и за дружбу? Я и с вами дружна, но не влюблена же в вас, – возразила она с достоинством.
Мне это сравнение показалось несколько обидно.
– Дай бог, чтобы вы питали к этому человеку то же чувство, как и ко мне, но что наши чувствования в отношении вас совершенно различны, в том я готов дать клятву. Не скрою, что первое время нашего знакомства и я смотрел на вас иными глазами, но с той минуты, когда узнал, что вы выходите замуж, я овладел собою, с той минуты вы сделались для меня родною сестрою, и только. Курдюмов действовал, кажется, совершенно иначе: на вас – девушку, он вряд ли обращал какое-нибудь внимание, а заинтересовался вами, когда вы сделались дамою.
– Довольно, кончимте этот разговор. Вы безжалостны, с вами иногда страшно говорить; вы способны убить в женщине веру и в самое себя и в других.
– Я сказал только правду, как я ее понимаю.