Одноклассники - Виллем Иоханнович Гросс
Оказавшись перед важнейшим теоретическим вопросом, экспериментатор не терпит отсрочки.
Айта открыла дверь, и на ее измученном ожиданием лице отразился испуг. В первый момент ей показалось, что Вамбо пришел взять свое слово назад, пришел объявить ей, что вчерашнее все же было только шуткой. Уже утром ей показалось все слишком слабо сплетенным, хотя и красивым, но слишком воздушным и эфемерным, чтобы можно было твердо в него поверить при дневном свете. Конечно, в жизни могут случаться и такие легкие «сватовства». Но почему подобное удивительное счастье должно свалиться именно в руки Айте Плоом? — с сомнением думала девушка, нагибаясь над грядками в цветоводстве.
Когда жених не явился в условленное время, когда бесплодное ожидание затянулось до вечера, Айта начала потихоньку рыть могилу для своих надежд. Жизнь не может быть чем-то идеальным, жизнь реальна.
Так она и сказала, когда выслушала гнетущую исповедь:
— Что поделаешь, жизнь — вещь реальная.
Однако еще не все пропало. Если разобраться, история выглядела довольно невинной. Но почему болела душа? Откуда эта тупая усталость?
Комната, в которой вчера теплым вихрем бушевала радость, сейчас казалась мрачной и прохладной.
— Я растоптал наш цветник? Да?
— Не знаю, — помолчав, ответила она со вздохом. — Видно, так.
— Забавно.
— Что забавно?
— Я ведь не мелочная девчонка, а тем более — не какая-нибудь сверхчувствительная светская дама. Какое право я имею требовать, чтобы ты... Ах, вопрос не в этом!
— Обсудим, Айта, обсудим, в чем же вопрос.
— Сегодня я, наверно, не смогу. Давай подумаем каждый про себя.
Вамбо медленно поднялся с кресла. В его голосе звучала почти мальчишеская жалость к самому себе.
— Вот как вышло. Никогда не надейся на полный кубок так называемого счастья.
— Вамбо, я же не прогнала тебя окончательно.
— Мне достаточно и немногого, чтобы понять. Но мне жаль, чертовски жаль. Ты — мой свободный выбор. Ты понимаешь, что это значит? Свободный выбор! С того дня, как разразилась война, я не знал счастья свободного выбора. Местные деревенские националисты, черт бы их побрал, считали, что имеют моральное право судить меня, и мне пришлось, чтобы спасти свою шкуру, против всех моих убеждений бежать туда, в гитлеровский «арбайтсдинст». Там нам скормили такую порцию националистической похлебки, что пусть меня простят, если с тех пор я считаю любое разжигание национализма самым гнусным преступлением против человечества. Кому мне было объявить там о своем открытии? Я бы не успел даже закончить фразу, как уже стоял бы перед дулами ружей. После этого гнусного затемнения мозгов я едва отведал радостей учебы, как меня втиснули в самый злодейский мундир всех времен и отправили в Германию. Под влиянием психоза мы предпочитали попасть в плен к англосаксам или французам, но попали в руки к русским — конечно, к счастью, как теперь, задним числом, можно сказать, потому что иначе я бы еще до сих пор не вернулся на родину. Но я до сих пор помню страх, охвативший меня, когда я понял, что не властен в выборе. И в каких только делах не приходилось подчиняться решению свыше! В тот день, когда меня исключили из университета, я получил от бывшего однокурсника многозначительное письмо: этот чудак, парень с таким же прошлым, как у меня, хотел где-то там в Минске сколотить группку эстонцев. У них там была выдумана некая теория пружины. Примерно так: чем сильней нас прижмут, тем сильнее мы когда-нибудь ударим, распрямившись. Я смекнул вовремя и сразу же отказался. В тот миг я увидел себя как самый жалкий продукт прошедшей войны, сумел посмотреть на себя как бы сразу в двух ракурсах. И все-таки я думал, что сам избираю свою дорогу, свое направление, доказывая постепенно, шаг за шагом все те достоинства, которые, как я считаю, у меня есть по отношению к нашей интернационалистической государственной системе. Но вскоре выяснилось, что я только пуговица от шинели, которая катится туда, куда ее толкает более мощная сила. Я не виню никого, кроме тех, кого винит каждый нормальный человек. У империалистов еще достаточно сил. Реваншисты готовят кулак для удара. Бывшие преступники уже у власти. Не может же наше правительство относиться к этому шутя. Когда в тот вечер Урмет меня выгнал, я, конечно же, чувствовал себя униженным. Но я был бы очень ограниченным человеком, если бы не понимал чувств Урмета и его действий. Прав был Урмет, а не Ирена и не ты. И все-таки я только человек. Рассудком понимаю, что правильно. Но сердце наполняется слепой злобой, когда тебя в очередной раз отталкивают. Рассудок холоден. Рассудком можно многое себе объяснить. Но всем теплом сердца я воспринимаю доверие, если кто-нибудь соблаговолит мне его оказать. Видишь, вот тогда-то я и сделал свой выбор. Именно тогда. Ты даже заметила, как поспешно я пытался с тобой сблизиться, и если бы ты так неожиданно не захлопнула передо мной дверь... Откуда я, шинельная пуговица, мог знать, почему ты так поступила? Ты хорошо знаешь, каким чувствительным к подобным намекам становится гонимый отовсюду человек. Случилось так, что именно в это время меня уволили с завода, опыт полетел к чертям, я снова скитался, как Агасфер. Даже мою теперешнюю комнату я получил не по свободному выбору, а потому, что в общежитии меня больше не стали держать. Что мне оставалось? Ждать и надеяться, надеяться и ждать, а для времяпрепровождения размышлять о ядерных теориях. Не рабочий и не школьник. Некоторое количество знаний в голове, если их нельзя применить, превращается в тяжкий груз, прямо-таки терзает ум. Это может рано или поздно утащить тебя на дно. Это и случилось со мной в тот момент, когда я начал уставать и готов был сдаться. Она явилась со своими взглядами на жизнь. Да разве же это взгляды! Самое обычное невежество, о котором даже нечего спорить. Разве это был свободный выбор? Нет! Уныло плыл по течению — и только. А по отношению к ней, конечно, преступление. Гнусно топтать чужую душу. Я не хочу это делать. Но теперь я и на такое способен. Я изранил ее душу так, как никогда и ни с кем этого не делал. А теперь стою здесь и раню тебя. Зачем? Чтобы ты
