Луиза Мэй Олкотт - Хорошие жены
Мистер Баэр предоставил все ей, и она выбрала красивое платье для Тины, а затем попросила показать шали. Продавец, сам женатый человек, соизволил проявить интерес к этой паре, очевидно делавшей покупки для себя и своих детей.
– Ваша супруга, вероятно, предпочтет вот эту: превосходное качество, самый подходящий цвет, довольно скромная и элегантная, – сказал он, встряхнув и развернув серую шерстяную шаль и набрасывая ее на плечи Джо.
– Вас такая устраивает, мистер Баэр? – спросила она, поворачиваясь к нему спиной, радуясь возможности спрятать лицо.
– Отлично, мы ее возьмем, – ответил профессор, улыбаясь про себя, пока платил за шаль, в то время как Джо продолжала обследовать прилавки с видом завсегдатая распродаж.
– Теперь мы пойдем домой? – спросил он так, как будто ему было очень приятно произносить эти слова.
– Да, уже поздно, и я так устала. – Голос Джо звучал жалобнее, чем она могла предположить. Теперь казалось, что солнце исчезло так же неожиданно, как появилось, мир снова становился грязным и печальным, и в первый раз она заметила, что ноги у нее замерзли, голова раскалывается, а ее сердце холоднее первых и боль в нем тяжелее, чем в последней. Мистер Баэр уезжал, она была для него только другом, все это оказалось ошибкой, и чем скорее все кончится, тем лучше. С такими мыслями она так неосторожно замахала приближающемуся омнибусу, что маргаритки вылетели из горшочка и изрядно помялись.
– Это не наш омнибус, – сказал профессор, помахав вознице, чтобы ехал дальше, и останавливаясь, чтобы поднять пострадавшие цветочки.
– Прошу прощения; я не разглядела название. Ничего, я могу и пешком. Я привыкла топать по грязи, – ответила Джо, с трудом моргая, так как она скорее умерла бы, чем открыто вытерла глаза.
Мистер Баэр заметил капли на ее щеках, хотя она отвернула голову; это зрелище, кажется, очень тронуло его, потому что, неожиданно наклонившись, он спросил тоном, который означал многое:
– Душа моя, почему вы плачете?
Не будь Джо столь неопытной в такого рода делах, она сказала бы, что не плачет, что у нее насморк, или придумала еще какую-нибудь женскую отговорку, приличествующую случаю; вместо этого сия недостойная особа ответила с неудержимым всхлипыванием:
– Потому что вы уезжаете.
– Ах, mein Gott[152], как это хорошо! – воскликнул мистер Баэр, пытаясь хлопнуть в ладоши, невзирая на зонтик в одной руке и свертки в другой. – Джо, у меня нет ничего, кроме большой любви, чтобы предложить вам; я приехал, чтобы узнать, нужна ли она вам, и я хотел убедиться, что я для вас больше, чем друг. Это так? Найдется в вашем сердце место для старого Фрица? – сказал он, все на одном дыхании.
– О да! – сказала Джо; и он был вполне удовлетворен, так как она обхватила обеими руками его руку и смотрела на него с выражением, которое ясно говорило о том, как счастлива будет она пройти по жизни рядом с ним, пусть даже у нее не будет лучшего убежища, чем этот старый зонт, лишь бы он нес его.
Это было, несомненно, сватовство в трудных условиях, поскольку даже если бы мистер Баэр хотел встать на колени, он не мог сделать этого по причине грязи; так же не мог он предложить Джо руку, кроме как фигурально, так как обе были заняты; еще менее мог он позволить себе проявление нежных чувств прямо на улице, хотя был близок к этому; так что единственный способ, каким он мог выразить свой восторг, было смотреть на нее с выражением, которое делало его лицо до такой степени сияющим, что, казалось, маленькие радуги появились в каплях, блестевших в его бороде. Если бы он не любил Джо так сильно, не думаю, что он мог бы влюбиться в нее в этот момент, так как она выглядела далеко не привлекательно – юбки в плачевном состоянии, ботинки забрызганы по щиколотку, а шляпка окончательно испорчена. К счастью, мистер Баэр считал ее самой красивой женщиной на свете, а она нашла его еще больше похожим на Юпитера в тот момент, хотя поля его шляпы совершенно повисли и с них ему на плечи стекали струйки воды (так как он старался держать зонтик над Джо), а каждый палец на его перчатках нуждался в починке.
Прохожие, вероятно, сочли их парой неопасных сумасшедших, так как они совершенно забыли, что хотели сесть в омнибус, и шли неторопливо, не замечая сгущающихся сумерек и тумана. И мало заботило их, что подумают другие, так как они переживали тот счастливый час, который редко приходит больше чем один раз в любой жизни, волшебный миг, который дает молодость старому, красоту невзрачному, богатство бедному, а человеческим сердцам – представление о рае. У профессора был такой вид, словно он завоевал королевство и мир больше ничего не может предложить ему по части блаженства, в то время как Джо шагала рядом с ним, чувствуя себя так, словно ее место всегда было здесь, и удивляясь, как могла она когда-либо выбирать любую иную судьбу. Конечно, именно она заговорила первой – внятно, я хочу сказать, так как эмоциональные восклицания, последовавшие за ее пылким «О да!» не были ни связными, ни заслуживающими того, чтобы их описывать.
– Фридрих, почему вы не…
– Ах, Боже мой, она называет меня по имени, как никто не называл с тех пор, как умерла Минна! – воскликнул профессор, останавливаясь в луже и глядя на нее благодарно и с восторгом.
– Я всегда называла вас так про себя; но я не буду, если вам не нравится.
– Не нравится? Это слаще для меня, чем я могу выразить. Говори мне так же «ты», и я буду думать, что ваш язык почти столь же красив, как и мой[153].
– Но не звучит ли это «ты» немного сентиментально? – спросила Джо, втайне думая, что это прелестное слово.
– Сентиментально? Да. Слава Богу, мы, немцы, верим в сентиментальность и благодаря ей сохраняем нашу молодость. Ваше английское «вы» такое холодное, говори «ты», душа моя, это так много значит для меня, – просил мистер Баэр, скорее как романтичный студент, чем как серьезный профессор.
– Ну, тогда почему ты не сказал мне все это раньше? – спросила Джо застенчиво.
– Сейчас я должен открыть тебе все мое сердце, и я с радостью сделаю это, потому что ты должна будешь заботиться о нем потом. Так вот, послушай, моя Джо, – ах, какое милое, забавное маленькое имя! Я хотел сказать кое-что в тот день, когда я сказал «до свидания» в Нью-Йорке, но я думал, что красивый друг помолвлен с тобой, и поэтому я не сказал. Ты сказала бы «да» тогда, если бы я заговорил?
– Не знаю. Боюсь, что нет, тогда у меня вообще не было сердца.
– Фу! Я не верю в это. Оно спало, пока прекрасный принц не пришел через лес и не разбудил его. Ах, конечно, «Die erste Liebe ist die beste»[154], но на это мне не следовало надеяться.
– Да, первая любовь – самая лучшая, так что будь доволен. У меня не было другой. Тедди был всего лишь мальчиком и скоро покончил со своим маленьким увлечением, – ответила Джо, горя желанием исправить ошибку профессора.
– Хорошо! Тогда я буду спокоен и счастлив и буду уверен, что ты отдала мне все. Я ждал так долго, я становлюсь себялюбив, как ты скоро заметишь, госпожа профессорша.
– Мне это нравится! – воскликнула Джо в восторге от своего нового имени. – Теперь скажи, что же привело тебя сюда наконец тогда, когда я больше всего хотела тебя увидеть?
– Вот это. – И мистер Баэр вынул из кармана жилета затертый газетный листок.
Джо развернула его и была очень смущена, так как там оказалось ее собственное стихотворение, которое она отправила в газету, платившую за стихи, чем и объяснялось, что она послала туда свое произведение для пробы.
– Как это могло привести тебя сюда? – спросила она с недоумением.
– Я нашел это случайно; я узнал, что оно твое, по именам в нем и инициалам вместо подписи, и в нем были строчки, которые, кажется, звали меня. Прочитай и найди их; я послежу, чтобы ты не зашла в лужу.
Джо повиновалась и принялась торопливо просматривать строфы, которым дала название:
НА ЧЕРДАКЕ
Четыре ящичка резных, все в ряд,Темны от времени и пыли,Опять к себе мой приковали взгляд,Они хранят четыре были.Немало лет прошло уж с той поры,Как здесь на стол их водрузилиИ в них четыре маленьких сестрыСвои реликвии сложили.И каждый день дождливый на чердакВатага радостная мчалась,И то был для домашних верный знак,Что там веселье начиналось. Какой был здесь фантазии полет!И не было игры чудесней,Чем угадать, о чем поетИм летний дождик в тихой песне.«Мег» выведено твердою рукойНа крышке гладкой и блестящей.Как все под ней красиво и какойЦарит порядок настоящий!Вот вехи жизни, что скромна, тиха:Родителей, сестер подарки,Наряд для бала, письма женихаИ башмачок ребенка яркий.Игрушки свой не отслужили век,Они унесены отсюда,И в них уже играют дети Мег,Хотя своих игрушек груда.Мать, к детям засыпающим подсев,Поет мотив, что нет прелестней,И колыбельной повторит напевИм летний дождик в тихой песне.«Джо» – три кривые буквы второпяхХозяйка вывела небрежно,Царапины и пятна – просто страх! —Вид крышки портят безнадежно.Не чувствуешь заботливой руки —В невероятном беспорядкеИгрушки, рукописи, дневники,Газеты, школьные тетрадки.Литературной юности грехи,Во всех здесь жанрах есть созданья.О грусти Джо расскажут лишь стихи:В них о большой любви мечтанья.«Достойна будь любви – придет любовь!» —Нет этих слов для слуха лестней,Их повторит пусть нежно вновь и вновьЕй летний дождик в тихой песне.О, Бесс! На твой автограф дорогойСмотрю – и взор туманят слезы.Не знали долго мы, что со святойДелили наши детства грезы.Ее уж нет – но помнят все о ней,И принесли родные рукиСюда реликвии последних днейВ тоске и горечи разлуки.Шаль, колокольчик – звал нечасто он,Чтоб лишней не задать работы,А рядом словно детства сладкий сон —Шитье, вязанье, куклы, ноты.И гимнов тех слова, что пела Бесс —Любви небесной светлый вестник, —Пусть принесет как чудо из чудесНам летний дождик в тихой песне.А вот и явью ставшая мечта —Вдевает рыцарь ногу в стремя,И ярче звезд с пурпурного щитаНам золотом сияет «Эми».Уставшие от балов башмачки,Перчатки, веера и ленты,Колечки и иные пустячки,В стихах и прозе комплименты.Не состоялся новый Рафаэль — Но здесь фантазии капризы:Из гипса статуэтка, акварель,Пером рисунки и эскизы.И к Эми юный рыцарь прискакал —Уж в жизни, – это интересней,И свадебный пусть пропоет хоралЕй летний дождик в тихой песне.Все в ряд четыре ящичка резных —Все сестры вырасти успели,Печаль и радость научили ихЛюбви, труду, стремленью к цели.Пусть друг от друга мы теперь вдали —Любви бессмертной сила можетТех даже, что от нас навек ушли,Нам сделать ближе и дороже.Когда же дням земным придет конец,То эти были дорогиеРаскроет и увидит в них Отец,Дела и помыслы благие,В сиянье солнца души воспарят,В них радость вечная воскреснет,И не нарушит струн счастливый ладСвоею дождик тихой песней.
– Это очень слабые стихи, но все это я чувствовала, когда писала их. В тот день мне было очень одиноко, и я хорошенько выплакалась на мешке с лоскутками. Я никогда не думала, что оно попадет туда, где будет разглашать секреты, – сказала Джо, разорвав листок, которым профессор так дорожил.
