Легенда о ретивом сердце - Загорный Анатолий Гаврилович
Когда Илейка прискакал сюда, здесь все уже было закончено. Ручейки крови текли на паперть; раскачивалось паникадило.
Илейка поскакал назад, к нему пристала ватага ремесленников, /сой у кого были луки и копья, у большинства топоры. Напрудили переулок, ждали, когда покажутся печенеги. Стояли, прижимаясь друг к другу тесно, как плахи в частоколе, дышали в затылки. Тускло поблескивала сабля в руке Илейки, черные топоры не светили. И печенеги показались — они ехали рысью, придерживая руками награбленное добро,
— Сладим? — прошептал кто-то.
— Тсс! — оборвал другой.
Степняки рванулись, и завязалась неравная сеча. Они порубили умельцев, притиснули Илейку к забору. В какой уже раз смерть заглядывала ему в глаза. Ничего не оставалось делать. Ухватился за забор, свалился в кусты смородины, побежал, пока не споткнулся. Споткнулся о долбленое корыто, в котором еще было немного воды, с жадностью напился. Отдышался, пошел к хоромам.
Занимался тихий рассвет, совсем невпопад голосил петух. Сумрак оседал, припадал к земле, сливался с нею. Выступали сонные деревья. Илейка увидел, как мною висит кругом зеленых еще яблок. Он узнал двор старого кравчего. Да вон и вязанки желтого камыша стоят, как шалаши, и та самая телега. Ворота настежь открыты, валяется пустой сундук. А где же хозяин, где кравчий? А вот и он. Стоит у дерева, рассматривает что-то под йогами. Руки его бессильно свесились, в груди торчат два коротких копья. Он мертв, но глаза открыты...
Илейка положил Григория в траву ногами к восходу. Ему показалось, что какая-то колдовская сила кружила его всю ночь по городу и привела обратно. Или судьба? Может быть,— он никогда не бежал от нее, а всегда бросался навстречу, и она берегла Илью, словно хотела до конца испытать его, узнать, где же предел упорной храбрости крестьянского сына. Но такого предела не было. «В бою тебе смерть не писана»,— сказал тогда калика. С той норы и пошло — нет смерти Муромцу...
Скорым шагом направился к валу. Знал, что печенегов в городе нет,— тяжело нагруженные добычей, они не рискнули бы остаться в нем. Два всадника скакали навстречу. Муромец узнал побратимов, хоть лица их были измазаны пеплом и кровью. Они привели с собой коня, тоже печенежского, невысокого, но сильного.
— Илья! — еще издали махнул рукой Алеша. — Живой, чай? С недобрым утром тебя!
— Илейка, ты?— обрадовался Добрыня.— Коня тебе привели, не нашего, злобный, как барс.
Илейка взобрался ему на хребет.
— Где степняки?
— Стоят под холмами, — отвечал Добрыня, — добычу делят, скот наш режут.
— Невест теперь у меня тыща! — улыбнулся, показывая белые зубы, Алеша. — Отбили с Добрынею у печенегов. Визгу было!
— Продал кто-то крепость, — сказал Добрыня,— отворены остались на ночь ворота, а стража пьяна была... Что делать будем, Илейка?
— Уйдем на простор...
Богатыри выехали к городским воротам. Поблескивала река, от ветра ложилась на нее рябь, словно ван папоротника. Внизу, у разлохмаченной рощи, стоял лагерь кочевников. Ветер свободно разгуливал по крепости, задувал сквозняком. Кругом лежали трупы жителей, лужами стояла кровь.
Храбры повернули на киевскую дорогу. Ехали, виновато потупив головы. Совсем неподалеку дозорный степняк, потрясая копьем, что-то кричал им, но они не обращали внимания. Искоса глядели на становище печенегов - оно кипело, будто муравейник, многоголосый гул несся оттуда. Стояли на коленях толпы полоненных со связанными руками, смотрели на родной город.
Но что это? Дорога задрожала под копытами тысячи лошадей, и закурился лес. Храбры остановились. В первую минуту показалось, что большой отряд печенегов возвращается от Киева или от Белгорода, но вот из-за леса выплыл алым пятном княжеский стяг на высоком древке и шитые золотом хоругви. Лес копий, сверкающих отточенными наконечниками, будто река под солнцем.
Несколько часов назад великий князь вошел в Десятинную и положил меч перед алтарем:
— Взяв себе господа в помощь, иду на поганых у Василева и хочу стоять, как богу будет угодно,— сказал он.
Епискуп Леонтий прочитал напутственную молитву, поднял меч и опоясал Владимира.
Дружина крикнула «Слава!», потрясла увитыми серебром копьями.
Конница шла рысью. Не было сомнения — впереди скакал великий князь Владимир Святославич. Стальные доспехи его прикрывала царственная багряница. На голове золоченый шелом, пышные перья спускаются до левого плеча. Сзади отряд телохранителей — усатые угры в панцирях, в узких кожаных штанах и грубых пошевнях. Дальше на вороных с красной сбруей конях старейшая дружина. У каждого за спиной развевается алый плащ — не люди, а факелы! За ними молодшие с копьями, на которых, будто птицы, трепещут флажки.
Но только храбры заметили приближение дружин. Со всех сторон послышались пересвисты дозорных, и поскакали всадники к становищу. Все пришло в движение, все поднялись на ноги. Кочевников отделяла узкая неглубокая речка, через которую был переброшен бревенчатый, засыпанный землею мост. На него и устремились дружины. Стрелами вытягивались кони — кто успеет раньше? Но вот буланый под великим князем грохнул копытами о доски моста. Владимиру подали джид — составленное из трех коротких дротиков копье, и он бросил его.
Засучил рукава Алеша, Добрыня повязал на лоб платок,— чтобы шелом плотнее сидел и пот не заливал глаза. Храбры поскакали вслед за дружинами, хотя видели, в какое невыгодное положение попадали те, принимая на себя удар сверху. Летела навстречу луговая ромашка, будто кто швырял в лицо пригоршни снега. Все-таки успели перейти на правый берег, и завязалась битва.
— За Русь! — кричал Владимир, взмахивая окровавленным уже мечом, врубаясь в самую гущу врагов.
— За Русь! — кричали дружинники, подбадривая себя; многие из них давно уже отвыкли от ратного дела, потеряли былую сноровку.
С одновременным выдохом «ха!», словно тяжелые камни, посыпались сверху печенеги, и не было им конца. Показалось, что дружины поглотила река — только маленькие островки плыли по ней. Пошли клониться, западать знамена и хоругви руссов. Храбры проскочили мост, врезались в печенежские ряды, будто широкую просеку вырубили, разделили битву на две половины.
Страшнее этой битвы Илейка не знал ничего. От топота конницы земля прогибалась полотном. Солнце дрожало в пару лошадиного пота. Огненный ветер летел от кольчуг и скрещивающихся мечей. Сразу десяток клинков заносилась над головой. Сразу пять копий тянулись к груди. Одно спасало — рядом были Алеша с Добрыней. И они задыхались от непосильного труда — рубили, кололи, топтали конями пеших. Вон Дунай, закованный в броню, тяжелый, что наковальня, и верткий, как угорь, степняк, полетели с коней, будто игральные кости. Кому жить? Выпало степняку. Но ненадолго... Опустил на него булаву славный витязь Гремислав. Густая кудель пыли висела над сражением. Совсем рядом, так, что кони потерлись боками, показался великий князь. Лицо его исказилось от ярости и побледнело. Пышный плюмаж был сбит саблею, багряница разорвана, п дыбом встали разбитые на плече кольца панциря. Глянули в лица друг другу. Совсем под мечом оказалась шея Владимира. Он не узнал Илейку, а тот бросился туда, где свалкой лошадиных и человеческих тел кипела битва. Удар! Удар! Сабля стукнулась о меч. прыгнула на перекрестье, глянули окровавленные глаза, в которых быстро угасал огонь. Мелькнули чьи-то перетянутые ремнямн ноги, озверелый конь хватал зубами печенежского всадника. Илейку поразило его лицо — оно насколько не было похоже на лица его соплеменников. Почему же он гикает и свистит, как печенег, почему на нем кожаная куртка и волчья шкура развевается за плечами? Он ловко, как опытный воин, орудует копьем и уже повалил не одного…
— Сокольник! Сокольник! — кричат ему печенеги, а он юлою крутится, летает над битвой. Вот они съехались с Алешей, странно похожие друг на друга, светловолосые, светлоглазые, и Алеша опешил, принял за своего. Сокольник воспользовался этим, ткнул его в грудь. Кольчуга спасла, а то бы лежать Поповичу под копытами коня. Но вот Сокольник уже и в него, в Муромца, направил копье и метит в лицо. Илейка мгновенно повалился вниз, держась за узду, и только тем спасся.
