Легенда о ретивом сердце - Загорный Анатолий Гаврилович
Илейка видел, что никто не обращает на них внимания, но нисколько не робел.
Вышел великий князь Владимир Святославич. Он был одет в легкий охотничий кафтан и высокие сапоги с серебряными кисточками. На поясе висел оправленный в золото небольшой рог и кинжал. Князь заметно постарел, как-то осунулся, в волосах его серебрились седые пряди. Увяли, отцвели глаза, глядели настороженно. У крыльца ждал угрский иноходец. Ловчие ударили в бубны, загремели колотушками, дунули в рога. Подняли лай собаки
— Едем! — бросил князь.
— Князь-батюшка! Красное Солнышко!— обратился к нему Илья.— Вели миловать и слово к тебе молвить.
— Это еще кто?— удивленно поднял брови князь.
— Кто? Зачем? Кто пустил?— послышались недовольные возгласы, но Владимир остановил их взмахом руки:
— Кто ты и что тебе во мне?— быстро спросил князь, давая понять, что ждет такого же быстрого ответа.
Но Илейка не спешил, степенно выговаривал каждое слово:
— Забыл ты нас, князь-батюшка, отроков твоих с заставы на Стугне... А кличут нас Муромцем и Добрыней...
— Зачем? После! После придете! Мужичье! Куда лезешь, деревенщина! — снова послышались возгласы.
— Окстись вы!— бросил великий князь.— Помню тебя, Муромец, и тебя, Добрыня Никитич. Все ваши подвиги помню, только что же вы не остались на заставе? Самое вам место там.
В голосе Владимира чувствовался холодок, он был явно раздражен несвоевременным приходом храбров:
— И как это вы живы еще?
— Русский витязь в воде не тонет и в огне не горит, князь, — сказал Добрыня, — а господь не гуляет — добро перемеряет мерилами праведными...
— Чего хочешь ты, Илья из Мурома?— перебил Владимир.
— Жалованье, князь, за ратный труд наш, как то заведено исстари,— ответил Илейка твердо, гнев поднимался в нем.
Кругом стояли надменные бояре, разряженные, холеные, и оружие у них было такое же холеное, пригодное только для забав и ловитвы. Непроходимая глубокая пропасть, которая и прежде отделяла Илью от них, раздвинулась еще шире, еще бездонней стала она. Но у Ильи не закружилась голова.
— Жалованье, — повторил он с вызовом, — за четыре года службы мне, Алеше Поповичу и Добрыие.
Князь смерил взглядом Илью:
— Предерзки твои слова, Муромец! Бог на небе, а князь на земле... И ты пришел требовать с господина своего... Вы получите жалованье в серебре, а, пока я тебя, Муромец, награжу по-княжески.
Он шепнул что-то стоявшему рядом огнищанину. Огнищанин бегом пустился выполнять наказ! князя. Наступило грозное молчание, только кони били; копытами да медведь гремел цепью, как узник. Через минуту огнищанин возвратился, и в руках великого князя оказалась овчинная дубленая шуба — худая, плешь на плеши. Владимир, усмехаясь, сказал Илейке:
— По обычаю дедов наших, жалую тебя, Муромец, шубою со своего плеча. Каково звание, такова и награда.
С этими словами великий князь снял с плеча овчину и бросил ее через перила к ногам Илейки:
— Вот тебе наша княжеская милость!
Многие улыбнулись, кое-кто коротко захохотал, но тотчас же лица у всех вытянулись — таким взглядом окинул Илейка присутствующих. Сразу будто на две головы вырос. Великан стоял перед князем. Добрыня взял было Илейку за локоть, но тот его оттолкнул.
— Спасибо, князь. Дорог мне твой подарок,— только и сказал. — Здравствуй со всем своим праведным домом, государь мой...
Сделал шаг вперед, наступил на одну полу шубы, схватил обеими руками другую и потянул к себе. Шуба затрещала и легко подалась. В руках у Муромца были две неравные ее половины. Он поволок их по земле, как не однажды тащил за волосы побежденных в битве врагов, и швырнул их в охотничью свору. Та с лаем набросилась на овчину, стала рвать зубами, только шерсть летела клочьями.
Грудь Ильи вздымалась от гнева, и в горле хрипело. Так всегда было в битве, Добрыня часто слышал этот хрип. Он знал — не было тогда пощады врагам.
Неслыханной дерзостью прозвучали слова Илейки. Несколько секунд казалось — ударит гром и испепели хулителя. Руки рванулись к оружию, поднялись копья
— Эх, было бы кольцо в земле великое, всю Русь бы перевернул холопскую!— сжал кулаки Муроме»
Добрыня положил ему руку на плечо, потянул. Не оглядываясь они пошли через двор, стуча каблуками, громыхая оружием,— два воскресших из древних веков бесчувственных исполина, шагающих через леса, и горы, и реки. Их никто не остановил, не бросил вслед копья — такой мощью повеяло от них, степной неукротимой удалью. Сели на коней и поскакали к воротам. Стража подняла секиры. Растерянно смотрел князь и его бояре...
— Вот тебе и жалованье! — сказал Добрыня, когда выехали за ворота детинца. — Спасибо, живыми ушли да не битыми.
Он вдруг рассмеялся:
— Вот оно, наше жалованье!— достал из кармана целую пригоршню колючек. — Понабивались. Степь платят!
Снова рассмеялся:
— Подгоним коней, Илейка, оторопь пройдет, догонять пустятся.
— Не скоро теперь пройдет оторопь,— с горечью сказал Илья.— Не ждал я такого от князя. На верную смерть посылал, в степи гонял... Не ждал такого бесчестья.
Злость в нем понемногу утихала, ее заменяла какая-то смутная тоска. Часто приходила она, иногда совсем беспричинно. Давно, еще там, в отчей избе. И потом часто приходила, волчицей вгрызалась в душу. Все сразу померкло в Киеве — ничего не видел Илья, отовсюду в глаза лезли грязь и гнилье. Солнце немилосердно жгло, светило так, что больно было смотреть, а золото двадцати пяти глав Десятинной потускнело, как свинец. Муромец повесил голову и медленно ехал, тупо глядя на свои руки, державшие ременные поводья, и руки казались ему слишком большими, ненужными.
— Не кручинься, Илейка! — хлопнул но плечу Добрыня. — Дождь пройдет, сор смоет... Не занесут тебя в летописи старцы киевские. Прошли те времена. Все под дудку великого князя пляшут, и ничего нет на Руси, кроме как: «Слава великому князю!» Честь боярам, слава князю, а нам остается землю поить кровью.
Как всегда, Добрыня говорил неторопливо, разумно, но от его слов не становилось легче.
— Прошли те времена, когда ты да я, да простой воин на пиру у князя за общий стол садились. Кто был на Подоле — на Гору не влезет, хоть и не до небес она. Высоко ходит над ней красное солнышко. Не кручинься, Илья! — повторил Добрыня. Он свернул в переулок, сказав, что подкует коня. Договорились встретиться вечером у Десятинной.
Илейка остался один на малознакомой улице, и ему стало еще тоскливей, сжался комок в горле. Не было ни Алеши, ни Добрыни. Тот ехал слева, а Добрыня по правую руку. Так они и скакали — стремя о стремя.
Дорогу преградил отряд конников, гнавший рабов. Печенеги, не привыкшие долго ходить, уныло брели, положив руки на деревянные рогатки, державшие шеи. Полуголые, мускулистые тела, косматые шапки — в глазах тоска беспросветная.
— Ну вы! Живее!— покалывал их копьем раздраженный жарою всадник.
— Хлеба, боярин!— протянул вдруг к Илейке руку один из рабов.— Корку!
Илья вздрогнул — он увидел лицо просившего, русское лицо с вырванными ноздрями и клеймом на лбу. Увидел и руку, тонкую, со старчески узловатыми пальцами, с грязными обломанными ногтями. Мелькнуло еще несколько русских лиц, все они с надеждой повернулись к Илейке, но он ничего не дал — не было у него ничего.
— Вот я вас! Рвань бессудная! — замахнулся всадник и ударил просившего древком копья, — Борзее.
Рабы заковыляли быстрее. Все это прошло перед глазами Илейки в какую-то минуту, надорвало сердце... Вот- вот. казалось, вскрикнет и крик этот пронесется над всем Киевом, над всей русской землей. «Было бы кольцо в земле великое, перевернул бы землю!..» Илейка держал в руках это кольцо, выкованное из тугого железа. Это было в Чернигове, когда войско ждало его гласа... и не дождалось. Он сам выпустил кольцо из рук. Может быть, тяжелым ему показалось, может, не по силам было ему такое суровое дело? Нет, сам он, сам!
Мысли прервал пьяный бесшабашный окрик:
— Ге-ге-ей! Вот так тюря! Илья Муравленин! Илья Мурашка! Катай сюда!
