Окаянные - Вячеслав Павлович Белоусов
Сталин дымил трубкой, медленно расхаживая по кабинету, и разговаривал, казалось, с самим собой.
— Мы, старые большевики, встревожены. Напряжённая работа вырывает из наших рядов лучших. Многие болеют, сказываются тюрьмы и каторги. Вот занемог товарищ Дзержинский, а ведь народ называл его Железным. Не так ли?
— Так точно, товарищ Сталин.
— А раз народ нас ценит, мы не имеем права на болезнь. Вот и работают старики на износ. Смену надо растить. Смену. Это главная задача партии на сегодняшний день. Политбюро помнит об этом, твердит постоянно, но на местах некоторые нерадивые не торопятся. Превращаясь в чинуш, обрастают плесенью и не замечают этого. Есть и такие, себе на уме, цепляются за кресло, хотя мозги уже не те, не способные думать о будущем. Они заботятся о собственном благополучии. Нэп сыграет с ними ещё большую шутку. Паутиной мещанства обрастут. Народ всё это видит, а глупцы слепы, — голос Генерального заметно изменился, он натуженно и зло дребезжал, резал слух; в такт фразам Сталин жёстко рубил воздух, словно топором, размахивая рукой с дымящейся трубкой и явно забыл про посетителя.
Ягода совсем пришёл в себя, пошевелил пальцами в сапогах — живой. Глубоко вздыхая, он даже на миг-другой закрывал глаза, так становилось ещё спокойнее, но вздрогнул от ладони, тяжело опустившейся на его плечо. Сталин неслышно подобрался сзади.
— Забывать о важном — непоправимая болезнь, — ворвался в уши Ягоды злой назидательный голос. — Свойственно это не только старикам, но и беспечным молодым глупцам. Надеюсь, яды, используемые в своё время преступниками для отравления пуль, обнаружены?
Переход от одного к другому был слишком резок, вопрос застал Ягоду врасплох, он с трудом старался догадаться, что интересует Генерального, что тот от него допытывается.
— Я понимаю, товарищ Менжинский посчитал лишним озадачить вас моим поручением? — Не дождавшись ответа, Генеральный развернулся и тяжело зашагал к столу. — Для судебного процесса это очень важное обстоятельство. Хоть минуло несколько лет, вам следует их найти. — Кресло жалобно скрипнуло под его грубо упавшим телом. — Я уверен, у эсеров существовала специальная лаборатория, и были люди, которые профессионально этим занимались. Насколько мне известно, Семёнов об этом умолчал, но, возможно, этим никто из ваших глубоко не интересовался. Яды и лаборатория должны быть найдены. — Сталин поймал его глаза и уже не выпускал из своих, въедливых и суровых. — И разберитесь с причинами всех этих грубых промахов, товарищ Ягода. Мнению умников от медицины, что яд не повлиял на прогрессирующую болезнь Ильича, я не верю. Пули извлекли, яда, видите ли, нет, чем же он страдает и почему? Ему лучше не становится, значит, был яд! — Он грохнул по столу кулаком, помолчал, и, поедая Ягоду глазами, завершил: — Затянулось выздоровление… А мы посоветуемся, небрежность это или… или что опаснее.
Тот уже навытяжку стыл, поднявшись во весь рост, ловя каждое слово.
— Враги повсюду…
— Немедленно займусь проверкой лично, товарищ Сталин!
— Вот-вот. Только не сейте паники и лишних подозрений. Есть доверенные лица?
— Так точно.
— Их не должно быть много.
— Ясно, товарищ Сталин.
— Будьте готовы доложить, звоните лично мне. И поспешите. Утрачено много времени, а процесс на носу…
Это была их первая встреча наедине в Кремле. После, возвратившись к себе, Генрих процеживал в сознании все её малейшие эпизоды, незначительные, казалось, недосказанности, заставившие мучительно гадать над их смыслом. Он выискивал их особое значение и содержание, а находя, и радовался, и пугался. Особенно страшным оставался в памяти зловещий, жуткий подозрительный взгляд исподлобья, пробиравший всё нутро. Он буравил насквозь, встряхивал мозг, казалось, что Генеральный подозревал его в чём-то, читал все его сокровенные, даже спрятанные от себя самого мысли, и тогда рушилось всё вокруг, ты летишь в бездонную пропасть. Тогда ужас перехватывал дыхание и, казалось, останавливается сердце. Вот это последнее страшное ощущение падения повторялось чаще всего, становясь навязчивым. С некоторых пор этот страх надвигающейся беды будил его по ночам, в безумии он, пугая жену, вскакивал с постели или из-за стола, где нередко засыпал в прокуренном кабинете, заработавшись и забывшись. Но там и тут повторялось одно и то же: он метался, схватившись за раскалывавшуюся от нестерпимой боли голову, бросался к окнам, распахивал их, неистовствуя бил стёкла и готов был выпрыгнуть наружу за глотком свежего воздуха. Перепуганная насмерть жена, не в силах с ним справиться, падала в ноги и, хватая, волочилась за ним по полу.
Ничего этого поутру он вспомнить не мог.
Со временем приступы затихали, но ненадолго. Их провоцировало нервное перенапряжение. Вот и теперь, когда, уронив голову на руки, он забылся тяжёлым сном, внезапный зловещий шорох за спиной и, казалось, метнувшаяся за портьеру тень разбудили его. Не разгибаясь от стола, он выбросил руку к ящику, где хранил оружие, выхватил браунинг и, сбив настольную лампу, принялся палить в тот, самый тёмный дальний угол. Грохнувшись на пол, лампа звякнула осколками, потухла. Раз, другой, третий, он так бы и нажимал курок в кромешной темноте, но очнулся от распахнувшейся двери и ворвавшегося света. На пороге, застряв, орали, пыжились люди.
— Генрих Гершенович! Что? Где? Что с вами?!. — плохо доходили до его сознания крики.
Саволайнен и Штоколов наконец ворвались в кабинет.
— Что случилось? — оттолкнув курьера, шагнул к нему помощник. — В кого стреляли?
Отвалившись спиной к спасительной стене и тыча браунингом в угол кабинета, Ягода с трудом прошептал:
— Там, там!.. За портьерой!..
Выхватив пистолет из его рук, Штоколов бросился в угол, рванул на себя портьеру, та рухнула на пол, едва не накрыв самого помощника.
— Никого! — рявкнул он. — Никого нет, Генрих Гершенович! Привиделось вам. Приснилась какая-нибудь чертовщина. — И по-хозяйски заходил по кабинету, заглядывая в углы, сшибая стулья.
Не в силах держаться на ногах, Ягода сполз спиной по стене и затих на согнутых коленях.
— Крысы! — бросился к нему Саволайнен. — Тащи воды, Савелич! В беспамятстве он.
— Не надо воды, — открыл помутневшие глаза Ягода, скосился в угол, где суетился Штоколов, разглядывая повреждённый пулями громадный шкаф, хрипло остерёг его. — Не трогать там ничего! Я разберусь сам. А вы найдите мне Буланова.
— В такой час?
— Он должен быть на месте. Только ему ни слова! Понял? Ни слова!
Когда шаги Штоколова стихли в коридоре, не без помощи Саволайнена он поднялся на ноги, но тут же, словно стыдясь, оттолкнул курьера, присел к столу и бросил за спину:
— Прибери на полу. — И помолчав, помассировав голову, добавил: — Я бы выпил чего-нибудь… Там, в шкафу, оставался коньяк…
Хруст стеклянных осколков под сапогами финна заставил
