Окаянные - Вячеслав Павлович Белоусов
И Ленин, и Троцкий прекрасно понимали, что Семёнова завербовали люди Менжинского, знали они и то, как, обращая его в раскаявшегося агнца, по рекомендациям высокопоставленных партийцев Крестинского, Серебрякова и Енукидзе, выдали ему партбилет и зачислили в штат разведывательного управления Красной армии.
С запозданием плевался Сталин, расточая грубые ругательства в адрес переборщившего с такими незаслуженными дарами Дзержинского, ведь Николай Крестинский был ответственным секретарём ЦК ВКП(б) и членом Политбюро, владел креслом комиссара финансов, Леонид Серебряков, являясь секретарём ЦК, командовал Политическим управлением Российских вооружённых сил, а с Авелем Енукидзе вообще получился скверный конфуз — тот ходил в помощниках главы Советского государства, но главное — был близким другом Кобы и — всем известно — ногой открывал дверь в его дом.
Исправить промахи было невозможно. К тому времени с переродившимся террористом в чрезвычайной спешке кроили-перекраивали его обвинительную речь в адрес бывших братушек-эсеров, а сам он успел накатать потрясающую книжку под названием "Военная и боевая работа Партии социалистов-революционеров в 1917–1918 годах", где со всеми подробностями расписал тактику собственных террористических актов по уничтожению большевистских вождей. Книга незамедлительно появилась одновременно в Москве и в Берлине, взорвав общественное мнение и произведя фурор в политических кругах.
Что происходило за закрытыми дверьми кабинета Генерального секретаря ВКП(б), где Сталин несколько часов общался с руководителями ГПУ, никому доподлинно неизвестно, так как туда не имели доступ даже особо доверенные из стенографисток Кремля, но только после этого наломавший дров Вячеслав Менжинский скоропостижно заболел[7]. Вот тогда поручения Дзержинского, бросившегося спасать положение, посыпались одно за другим, а сотрудники конторы забегали без продыха. Многие не ночевали дома. Валились за полночь где попало на стулья, засыпали на столах, а то и прямо на полу, благо весна не злобствовала холодами.
Особенно доставалось Особому отделу и его начальнику Генриху Ягоде, подменившему Менжинского. Дело привычное во времена Гражданской, когда под началом тёртого большевика Подвойского[8], командовавшего ещё победоносным штурмом в Петрограде, Генрих мыкался по фронтам военным инспектором. Но после боевых треволнений и полуголодных скитаний в вонючих вагонах не без помощи обретённых в поездках влиятельных и властных знакомых Ягоде удалось проникнуть в апартаменты Народного комиссариата внешней торговли. Неполный год тамошнего существования разбе-родил его сознание и напрочь перетряхнул все прежние представления о смысле жизни и заветных целях. Он быстро сошёлся с разбитным малым, который открыл ему кратчайший доступ к неведомым благам, к запретным для многих сладостным утехам, в объятия к царственным женщинам. С одной из таких красоток он едва не погорел, но спас тот же малый, хотя пришлось срочно уносить ноги из комиссариата, бежать к старой знакомой Софье Михайловне, послушаться, наконец, её мудрого совета остепениться и взять в жёны её дочку. Пусть та выглядела дурнушкой, грезила романтичными рыцарями, зачитывалась стишками и была вдвое его моложе, зато доводилась племянницей самому Свердлову, председателю ВЦИКа, значившемуся руководителем Советского государства, который тут же пристроил смышлёного молодца в контору к верному другу — товарищу Дзержинскому. Тот очень нуждался в грамотных аккуратных исполнителях, умевших к тому же красиво строчить важные бумаги. Замолвил за бывшего подопечного и Подвойский, так что скоро Генрих Ягода оказался в кресле Управляющего делами ВЧК, а после её реорганизации надёжно занял кабинет начальника Особого отдела ГПУ, где быстро освоился. В Главной конторе чекистов жилось не хуже, нежели в Комиссариате внешней торговли, если не считать сумасшедшего ритма работы. А какая огромная власть теперь была в его руках! Она открывала двери к многочисленным житейским благам. Куда уж утехи торгашей! Любого из них Генрих теперь мог сам схватить за шиворот, как когда-то поймали его, но мстить он не спешил, не рвал связей и с выручившим его малым, изредка напоминавшим о себе приятными сюрпризами.
А работы он не боялся. В Высшей военной инспекции, где у Подвойского довольно скоро дослужился до Управляющего делами, её тоже хватало. Поэтому, подменяя Менжинского, Ягода быстро научился улавливать, что требовалось начальству. Особо не маракуя над путями устранения ошибок предшественника, что выглядело бы скороспелым и опрометчивым решением, он старался сам не допускать промахов и, не выскакивая с инициативой, беспрекословно и качественно исполнял поручения свыше. Знал, за это голову не снимают: всегда можно сослаться на приказ.
Между тем после всего случившегося и с затянувшейся болезнью Менжинского председатель Высшей коллегии ГПУ заметно изменился даже внешне. Он и раньше не блистал румянцем на щеках, а в последнее время совсем осунулся, потускнел, словно его замучила бессонница. Если прежде он подолгу работал один в кабинете, сам принимал важные решения и готовил распоряжения, то теперь раз за разом собирал руководящий состав, долго советуясь и выслушивая каждого, пока не заручался согласием большинства. Его никогда не пугала ответственность за то или другое решение, он был уверен в своей правоте всегда и отстаивал собственное мнение на любом уровне, — гадал Ягода, не узнавая своего руководителя, — за это и получил прозвище Железный. Что с ним происходит?
Теперь на личные встречи к Сталину Дзержинский брал с собой Ягоду. Делалось это, уловил проницательный Генрих, по воле Генерального секретаря, словно тот уже подумывал о возможной замене руководителя грозной конторы. Когда Ягода наконец проникся глубинной подоплёкой происходящего, догадка напугала его. Он боялся верить разуму. В последние дни Сталин с особым пристрастием вникал в секретные дела чекистов, Дзержинского выслушивал молча, наблюдая исподлобья, не прерывал, не встревал с вопросами, порой вскидывал густые брови, не удивляясь, не одобряя или осуждая, что-то записывал, чего за ним никогда не замечалось.
