Наталия Соколовская - Литературная рабыня: будни и праздники
Я долго рассказываю Ираклию про все свои последние беды и радости, а потом говорю:
– Вот сказал же Поэт: «у жизни есть любимцы. Мне кажется, мы не из их числа…»
– Неправда. Так мог сказать только человек, который точно знает, что дело обстоит ровно наоборот. И мы как раз из их числа. Сама знаешь.
Почему-то именно сегодня Ираклий решил все назвать своими именами. Просто и спокойно. Как бывает, когда речь идет о жизни и смерти. Но теперь мне еще страшнее остаться одной. И я опять прошу:
– Поговори со мной. Пожалуйста, еще поговори со мной.
– Я здесь. Не бойся, – отвечает Ираклий, и я чувствую рядом со своей щекой его руку, сжимающую телефонную трубку, правую руку с тоненьким шрамом возле запястья.
И тогда Ираклий рассказывает про Софико:
– Помнишь Софико? Помнишь «сапоги Петра»? Неделю назад Софико умерла. Помнишь ее скворечник?..
Разве забудешь это немыслимое жилье на верхотуре?
…Гроб спускали, разобрав балконные доски всех пяти этажей, в несколько приемов, потому что длины веревок не хватало. Но никто из соседей не ворчал по этому поводу. Они любили маленькую седую Софико, всю жизнь провитавшую в облаках. И теперь Софико спустилась с небес на землю. Раз и навсегда. Я вижу все это, как наяву…
– …А сапоги Петра остались стоять. Вчера я принес их сюда, домой…
Ираклий говорит, и мне самой начинает казаться, что я возвращаюсь домой после долгой-долгой разлуки. Я возвращаюсь, почти примиренная с собой и со своей жизнью, потому что знаю: никогда ничего лучшего здесь, между раем и адом, у меня больше не будет.
…А потом я опять смотрю в черное небо конца августа. Радуюсь полновесной ночной тишине и запаху выгоревшей за лето травы. И вижу звезду, которая все разгорается и разгорается. И делается все ближе. И начинает слепить меня. И тогда я слышу голос:
– Ну, вот, все и закончено…
И мне почему-то совсем не страшно.
* * *– Ну, вот, все и закончено.
Я открываю глаза. Молодая докторша протягивает салфетку, чтобы я вытерла лицо. А я и не заметила, как она вынула меня из моей грохочущей домовины.
Голова кружится от долгого неподвижного лежанья. Докторша помогает мне подняться. Проводив до коридора, просит:
– Посидите, пожалуйста, минут тридцать в холле. Я обработаю результаты обследования.
По длинному пустому коридору я прохожу в холл. Там тоже пусто. Пусто, тихо и прохладно. Как-то никак. Вне времени, вне пространства. Вне всего.
В углу, за конторкой, девушка-регистратор отрешенно смотрит на экран монитора. Гулкое помещение залито ровным, из ниоткуда идущим светом.
Я сажусь на диван, без всяких мыслей и чувств. Откинулась на спинку и смотрю в пустой потолок. Потом включаю мобильный. Уйма неотвеченных вызовов. Подруги № 1, Маня, несколько звонков от Ванечки, а все остальные – от Ираклия.
Нажимаю Ванечку.
– Мам, ну, ты чего отключилась так надолго? Папа сто раз звонил. Я ему сказал, что ты в больнице.
– С ума ты сошел, Ванька? Какая еще больница! Всего лишь обследование. Зачем напугал человека?
– Зато он теперь послезавтра прилетает. Так он сказал.
Ванечка дает отбой, и я опять выключаю телефон, потому что вижу, как в конце длинного коридора замаячил белый халат моей докторши.
Она идет не спеша, и бумаги в ее руках тихо колышутся в такт шагам. Она идет, а я пытаюсь понять по ее лицу, что меня ждет. Но лицо ее красиво и бесстрастно.
Она приближается ко мне. На миг я вжимаюсь в спинку дивана и отвожу взгляд. А потом заставляю себя встать ей навстречу.
Примечания
1
Просто выдался трудный день (исп.).
2
Ну, и козел! (исп.)
