Луиза Мэй Олкотт - Хорошие жены
– Тебе хочется танцевать?
– Всем хочется этого на балу.
Ее удивленный взгляд и быстрый ответ побудили Лори постараться как можно скорее исправить ошибку.
– Я имел в виду первый танец. Могу я иметь честь?
– Пожалуй, но мне придется отказать графу. Он танцует великолепно, но он извинит меня, ведь ты старый друг, – сказала Эми, надеясь произвести на Лори впечатление упоминанием титула и показать, что к ней не следует относиться несерьезно.
– Милый малыш, но, пожалуй, слишком короткий шест[103], чтобы поддержать
Дочь дивную боговС божественной красой и статью, —
услышала она в ответ, и тем ей пришлось удовлетвориться.
Круг танцующих, в котором они оказались, состоял в основном из англичан, и Эми была принуждена плавно расхаживать в танце по залу, чувствуя в то же время, что куда охотнее станцевала бы тарантеллу. Лори уступил ее «милому малышу», а сам отправился исполнить свой долг перед Фло, не гарантировав Эми будущих радостей, и за эту предосудительную непредусмотрительность был надлежащим образом наказан: она немедленно раздала все танцы до самого ужина, но все же с намерением смягчиться, если бы он проявил признаки раскаяния. Когда он медленно и лениво подошел – вместо того чтобы броситься – к ней, желая пригласить ее на следующий танец, она со скромным удовлетворением показала ему свою бальную записную книжку. Он выразил вежливое сожаление; но, когда она галопом понеслась по залу с графом, ей бросилась в глаза фигура Лори, который усаживался рядом с ее теткой, и на лице его было выражение подлинного облегчения.
Нет, это было непростительно, и Эми больше не обращала на него внимания, обмениваясь лишь парой слов, когда между танцами подходила к тетке, чтобы взять понадобившуюся булавку или просто минуту передохнуть. Однако она скрыла свое раздражение под веселой улыбкой и казалась необыкновенно счастливой и красивой. Лори было приятно смотреть на нее: она танцевала с живостью и грацией, делая это приятное времяпрепровождение таким, каким оно и должно быть. Он начал изучать ее с этой точки зрения, и не прошло и половины вечера, как у него сложилось убеждение, что «маленькая Эми превращается в очаровательную женщину».
Бал представлял великолепное зрелище: дух праздника овладел всеми, рождественское веселье сделало сияющими все лица, счастливыми сердца, легкими ноги. Музыканты с увлечением водили смычками, трубили и барабанили, танцевали все, кто мог, а те, кто не мог, с жаром восхищались другими. По залу порхали девочки Дэвис; Джоунзы резвились, точно стадо юных жирафов. Сияющий секретарь барона проносился как метеор с кокетливой француженкой, метущей пол своим розовым шлейфом. Сиятельный тевтон[104] нашел наконец накрытый к ужину стол и был счастлив, заказывая по порядку все блюда, указанные в меню, и ужасая официантов производимыми опустошениями. Но славой покрыл себя в тот вечер друг императора – он танцевал все, умел или не умел, вводя импровизированные пируэты в незнакомые ему фигуры танцев. Было приятно видеть юношескую непринужденность этого полного человека: хоть ему и приходилось «носить свой вес», он скакал, как резиновый мячик. Он бегал, летал, выделывал ногами курбеты, лицо его пылало, лысина сияла, фалды фрака отчаянно развевались, лакированные бальные туфли прямо-таки мелькали в воздухе, а когда музыка умолкала, он вытирал пот со лба и улыбался своим партнершам, как французский Пиквик[105] без очков.
Эми и ее поляк отличались равным энтузиазмом, но куда большей грацией, и Лори заметил, что невольно считает в такт с ритмичными движениями белых туфелек, порхающих так неутомимо, словно на них были крылья. Когда маленький Владимир наконец оставил ее, с уверениями, что «очень жаль покидать бал так рано», она решила отдохнуть и посмотреть, как перенес наказание ее рыцарь-изменник. Оно и в самом деле принесло пользу, ибо в двадцать три приятное общество – бальзам для раненых чувств, очарование красоты, света, музыки и движения заставляет нервы трепетать, кровь кипеть, душу радоваться. У Лори был вполне проснувшийся вид, когда он поднялся, чтобы уступить ей свое место. А когда он отошел, чтобы принести ей ужин, она сказала себе с улыбкой: «Ага, я знала, что ему это будет полезно».
– Ты выглядишь как бальзаковская «femme peinte par elle-même»[106], – заметил он, обмахивая ее веером, который держал в одной руке, а другой поднося ей чашку кофе.
– Мои румяна не стираются. – Эми потерла пылающую щеку и показала ему белую перчатку с простодушной серьезностью, заставившей его рассмеяться вслух.
– Как называется эта ткань? – спросил он, касаясь складки ее платья, которую отнесло движением воздуха ему на колено.
– Иллюзия.
– Хорошее название. Очень красивая ткань – недавно появилась, да?
– Все это старо как мир. Ты видел эту ткань на десятках девушек, но никогда не замечал, что она красива, до сих пор, stupide![107]
– Причина в том, что никогда прежде я не видел ее на тебе.
– Без комплиментов, это запрещено. Сейчас мне больше нужен кофе, чем комплименты. И не сиди развалясь, меня это раздражает.
Лори сел прямо и покорно принял от нее пустую тарелку, чувствуя странное удовольствие от того, что им командует «маленькая Эми». Что же до нее, она утратила прежнюю робость и испытывала непреодолимое желание третировать его, как девушки имеют восхитительное обыкновение делать, когда мужчины, эти «венцы творения», проявляют какие-либо признаки покорности.
– Где же ты всему этому научилась? – спросил он с насмешливым взглядом.
– «Всему этому» – довольно неопределенное выражение, не будешь ли любезен уточнить? – ответила Эми, отлично зная, чтó он имеет в виду, но лукаво предоставляя ему определить то, что не поддается определению.
– Ну… общий вид, стиль, самообладание… это… эту… иллюзию… – засмеялся Лори, растерявшись и преодолевая затруднение при помощи нового слова.
Эми была обрадована, но, разумеется, не показала этого и сдержанно отвечала:
– Жизнь за границей придает внешний лоск; я невольно учусь, словно играя, а это… – Она небрежным жестом указала на платье. – Тюль дешев, цветы почти ничего не стоят, а я привыкла наилучшим образом использовать свои скромные вещи.
Эми отчасти пожалела об этой последней фразе, боясь, что она была не в лучшем вкусе. Но Лори почувствовал, что у него вызывает восхищение и уважение это мужественное терпение, которое извлекает максимум возможного из того, что имеет, и бодрый дух, скрывающий бедность под цветами.
Эми не знала, почему он смотрит на нее так ласково и почему он заполнил все оставшиеся пустые строки в ее бальной книжке своим именем, посвятив ей свое внимание на остаток вечера, но порыв, вызвавший эту приятную перемену в их отношениях, был результатом тех новых впечатлений, которые они оба, сами того не сознавая, производили друг на друга.
Глава 15
Сдана в архив
Во Франции молодые девушки ведут скучную жизнь, пока не выйдут замуж, а уж тогда «Vive la liberté!»[108] становится их девизом. В Америке, как всем известно, девушки рано подписывают «декларацию независимости» и наслаждаются своей свободой с республиканским пылом, но юные матроны обычно отрекаются от престола с появлением первого наследника и отправляются в уединение, почти столь же строгое, как французский монастырь, хотя далеко не такое спокойное. Нравится им это или нет, они фактически списаны в архив, как только свадебные волнения позади, и большинство из них могли бы воскликнуть, как воскликнула на днях одна очень красивая молодая женщина: «Я все так же хороша собой, но никто не обращает на меня внимания, потому что я замужем!»
Не будучи ни красавицей, ни светской леди, Мег не испытывала подобных огорчений, пока ее малышам не исполнился год. В ее маленьком мире господствовали простые нравы, и она чувствовала, что ее любят и ею восхищаются еще больше, чем прежде.
Так как она была женственной маленькой женщиной, ее материнский инстинкт оказался очень сильным, и она была совершенно поглощена своими детьми – до полного забвения всех и всего остального. День и ночь она лелеяла их с неутомимой заботливостью, оставляя Джона на милость наемной кухарки. Как человек домашний, Джон явно страдал без внимания жены, к которому успел привыкнуть, но он очень любил своих малышей и потому охотно отказался на время от собственных удобств, полагая с типично мужским невежеством, что покой и порядок скоро будут восстановлены. Но прошло несколько месяцев, а не было и признаков возврата семейной гармонии: Мег казалась измотанной и нервной, дети поглощали все ее время до минуты, дом был брошен, а Китти, кухарка-ирландка, которая принимала жизнь «леххо», держала хозяина впроголодь. Когда он выходил утром из дома, его приводили в замешательство многочисленными поручениями мамы-пленницы; когда он возвращался вечером, горячо желая обнять семью, его порыв гасили возгласом: «Тише! Они только что уснули, а весь день плакали». Если он предлагал небольшое развлечение дома – «Нет, это беспокойно для маленьких». Если он намекал на лекцию или концерт, ему отвечали полным упрека взглядом и решительным: «Бросить детей ради собственного удовольствия – никогда!» Его сон нарушался младенческим плачем и видениями призрачной фигуры, бесшумно шагающей взад и вперед в бессонные ночные часы; его еда прерывалась частыми отлетами председательствующего за столом гения, который покидал его, полуобслуженного, если из гнездышка наверху слышалось сдавленное чириканье; а когда он читал по вечерам газету, колика Деми включалась в перечень судов торгового флота, а падение Дейзи влияло на цену биржевых акций, поскольку миссис Брук интересовали лишь домашние новости.
