Сергей Григорьев - Малахов курган
– Черт меня побери, клянусь святым Георгом – я-то в Севастополе! Меня привели сюда, как собаку, с веревкой на шее эти черти. Но, сказать по правде, я хотел бы быть подальше от вашего осиного гнезда.
Обратясь к народу, Нахимов перевел на русский язык слова пленника, что в Лондоне считают Севастополь уже взятым.
В толпе засмеялись.
Один из матросов крикнул:
– Павел Степанович, скажите ему подходящее по-нашему!
– Сказал бы, да он не поймет, – улыбаясь, ответил Нахимов и, обратясь по-английски к пленнику, что-то ему сказал.
Тот усмехнулся.
– Я сказал ему: «Мои матросы говорят, что они умрут все до одного, но не сдадут Севастополь!» – объяснил Нахимов.
Маринка хлопнула в ладоши и воскликнула:
– Девушки! Привели человека, как теля на веревке, а он еще смеется… Посмотрела бы я, как бы ты полез с ружьем к нам на штурм! Я б тебе показала!
Взгляд пленника встретился с горящим взглядом Маринки.
Нахимов поднялся со скамьи.
– Спасибо, молодцы, за службу! – обратился адмирал к Стрёме и Михаилу Могученко.
Веня высунулся вперед.
– И тебе, юнга, спасибо. Молодчина!.. Посмотрите, Малколм Дуглас, на этого мальчика. Вы перед ним – как Голиаф перед Давидом[264]. А он вас не боится! Я должен бы вас отправить в палатки для пленных, но сегодня мы торжествуем. Ступайте, Дуглас, к своим и скажите им, что мы погибнем все до одного, но не отдадим Севастополь! Ступайте же, вы свободны… Пропустите его! – приказал Нахимов. – Я его отпускаю: пусть он уверит своих, что в Севастополе все от мала до велика – не только матросы и солдаты, но даже женщины и дети – готовы биться до последней капли крови…
Народ молча расступился, давая пленнику дорогу. Шотландец несколько мгновений простоял в нерешительности, потом повернулся и пошел к валу. Он с разбегу вскочил на насыпь, оглянулся, махнул рукой, спрыгнул в ров и пошел в сторону пятиглавой английской батареи.
Погасили факелы. Народ расходился.
Наташа кинулась на шею Стрёме, целовала его, плача и смеясь, бранила, что он не бережет себя. Маринка тормошила Веню. Хоня с улыбкой смотрела на братьев и сестер. К ней подошли Панфилов и Нефедов.
– Слава богу, все живы!.. – сказала Хоня, глубоко вздохнув.
Глава девятая
Осенние невзгоды
Корнилова похоронили в городе на высокой горе, рядом с могилой адмирала Лазарева.
Бомбардировка Севастополя, начатая 5 октября, продолжалась, постепенно утихая, целую неделю. Намерения неприятеля стали ясными. На штурм французы и англичане не отважились и приступили к осаде. По ночам неприятельские войска занимались постройкой окопов на расстоянии 400–500 метров от севастопольских укреплений. Неприятельские стрелки занимали эти окопы и днем вели прицельную стрельбу по защитникам Севастополя. На этом расстоянии огонь из винтовок стал опасным. На батареях и бастионах пришлось беречься не только от бомб и ядер, но и от штуцерных пуль. По мере приближения неприятеля возросла важность ружейного огня и с нашей стороны. Батареи и бастионы были приспособлены к ружейной обороне. Начали строить контрапроши – передовые окопы для прикрытия стрелков.
Из первой линии своих окопов неприятель начал рыть зигзагами ходы в сторону крепости. Овладевая местностью, окружающей Севастополь, союзники придвигали свои батареи ближе к городу. Враг сжимал Севастополь подковой осадных работ, продолжая обстрел города и укреплений. Огонь неприятельских орудий сосредоточился главным образом на Четвертом и Третьем бастионах, поэтому можно было догадываться, что неприятель надеется в этом месте прорваться в город, приблизясь к нему закрытыми от прямых выстрелов ходами.
Ночью севастопольцам требовалось неусыпное наблюдение за неприятелем, чтобы уберечься от внезапного нападения. С этой целью в поле, в сторону неприятеля, были посланы сильные секреты. Делались и вылазки из крепости более крупными отрядами – из десятков и сотен охотников.
Смельчаки, пользуясь ночной тьмой и шумом осенней непогоды, подкрадывались к неприятельским окопам, выбивали штыками работающих там саперов, засыпали рвы, уносили отбитое оружие и инструменты и возвращались обратно под защиту севастопольских батарей.
По ночам севастопольцы исправляли повреждения, нанесенные за день вражеским обстрелом.
Ранение
Осень тянулась долго и безнадежно. Солдаты и матросы очень страдали от холода и осенней слякоти. Шинели у солдат сопрели от грязи, сырости и пота и превратились в грязные лохмотья. Новых шинелей не было. Полушубков интенданты заготовили очень мало: их хватало только часовым и охотникам в передовых окопах. Чтобы люди могли в спокойные минуты отдохнуть на вахте, им выдали по распоряжению князя Меншикова на подстилку большие рогожные кули из-под овса. Кулей на всех не хватило. Их выдали примерно один куль на двоих. По привычке все делить поровну – и радости и невзгоды, прибыли и убытки – солдаты распорядились очень остроумно, разрезав кули по длине на две равные части: «Одну половину тебе, другую половину мне». И так каждый солдат получил половину рогожного куля. Надев свою половину на голову уголком, каждый солдат обрядился в род башлыка[265] с коротким плащом.
В начале ноября в лазаретах и госпиталях Крыма находилось уже около 20 тысяч раненых и больных. Севастополь переполнился ранеными. Их пришлось отправлять за 70 верст, в Симферополь, где все общественные и казенные здания и многие частные дома превратились в лазареты. Телеги, нагруженные больными и ранеными, по пути в Симферополь вязли в грязи по ступицу[266], люди долгими часами оставались под проливным холодным дождем.
В Симферополе раненые в окровавленной одежде часами, а иногда и целый день дожидались, когда их снимут с повозок. Наконец их снимали и укладывали на полу в домах, а то и в сараях на солому.
Многие умирали еще в дороге, не дождавшись врачебной помощи.
Винить в этом врачей не приходилось: их было очень мало в Крыму. На долю каждого из врачей приходилось в иные дни до тысячи больных и раненых. Даже в Морском госпитале на Корабельной стороне, хорошо устроенном и снабженном благодаря заботам Корнилова и Нахимова, было всего восемь врачей на полторы тысячи коек, сплошь заполненных больными и ранеными.
Морской госпиталь находился под Малаховым курганом, близ Южной бухты. Уже в день первой бомбардировки крышу госпиталя пробило несколько снарядов. На госпитале подняли флаг, обозначающий, что здесь убежище раненых. После этого неприятель начал обстреливать Морской госпиталь постоянно. Снаряды пробивали потолки и разрывались внутри палат. Поэтому пришлось покинуть это здание и перевести госпиталь в морские казармы, ближе к Павловскому мыску, куда снаряды долетали реже.
Вести о тягостном положении раненых и больных в Крыму распространились по всей России, в офицерских письмах достигли они и Петербурга. Повсеместно начался сбор пожертвований деньгами, одеждой, лекарствами, перевязочными материалами, холстом, чаем, сахаром, вином. Но доставка собранного в Севастополь затруднялась плохим состоянием дорог, приведенных осенней непогодой в полную негодность.
Никола зимний
День Николы зимнего можно назвать годовым праздником Севастополя. Не потому, что в этот день царь – именинник, а потому, что Никола-угодник считается покровителем всех мореплавателей.
И в городских церквях, и на батареях, и на бастионах 6 декабря[267] отслужили торжественные молебны с провозглашением «многолетия» царю, царице, наследнику, всему царствующему дому, командующим армии и флота и, наконец, «непобедимому российскому воинству».
На молебствии в городском соборе присутствовали князь Меншиков, большинство генералов и высших чиновников города, армии и флота.
После «многолетия» в церквях прочитали приказ о том, что месяц службы в Севастополе считается за год. Объявленная царская милость вызвала скорее недоумение, чем радость. А Нахимов, узнав о приказе, сказал Истомину:
– Какое низкое коварство! Теперь в Севастополь поползет всякая вошь в погоне за чинами! А у нас тыловой дряни и без оного довольно-с!
На Малаховом кургане место для молебна назначили позади полуразрушенной снарядами Белой башни. К молебну были вызваны только наряды от войсковых частей четвертого отделения обороны: всех матросов и солдат площадь кургана не могла вместить, да и не следовало подвергать напрасной опасности всех людей.
Пальба, хотя и редкая (у англичан кончались снаряды), в это утро началась, как обычно, с рассветом.
Веня с отцом собирался на молебен. Ему по случаю мороза пришлось скрыть свои погоны на бушлатике под старой неформенной шубейкой, в которой он ходил прошлой зимой. К тому же шубейка была сшита на вырост, и ее полы почти волочились по земле, хоть плачь! Наташа, жалея брата, предложила Вене по случаю праздника спороть погоны с бушлатика и переставить на шубейку. Веня отверг предложение сестры с таким злобным негодованием, что Наташа испугалась и замолчала. О том, чтобы к этой шубейке надеть матросскую шапку, и думать не приходилось – это значило бы осрамить весь 36-й экипаж.