Сергей Григорьев - Малахов курган
Дойдя до дома, оба раненых, обессилев, сели рядом на ступеньку. Антонов потрогал молодого матроса за руку. Матрос дико вскрикнул.
– Ключицу перебило. Руку отнимут. Вчистую, парень, вышел. Ну-ка, бабочки, займитесь с братишкой. Кровь надо остановить. А потом мне ногу покрепче закрутите.
– Веня, чего ты там стучишь? Поди подсоби!
Из дома слышался стук молотка.
– Сейчас, маменька, – отозвался Веня.
Юнга выскочил из дома и перепрыгнул на землю через перила крыльца. В руках у него была палка от ухвата с красным флагом: он приколотил к палке Ольгин красный платок.
Юнга воткнул флажок в расщелину каменной изгороди. Красный флаг обозначал перевязочный пункт.
Казенная фура
К вечеру канонада стихла. Только изредка то там, то здесь тявкали пушки, словно перекликались. В слободке лаяли псы. До сумерек мимо дома Могученко тянулись, напоминая усталых странников, легкораненые. Тяжелораненых несли другой дорогой в госпиталь. Увидев красный флаг, некоторые раненые заходили в дом. Около раненых хлопотала Анна с тремя дочерьми. Они потратили на перевязки всю чистую ветошь и часть новых холстов. Командовал и учил, что делать, боцман Антонов. Корпия, нащипанная из казенной ветоши по заказу госпиталя, кончилась.
После перевязки раненые благодарили хозяйку и девушек и уходили. Но в доме осталось еще несколько раненых – те, кто, обессилев, не мог стоять на ногах. Их накопилось, считая и боцмана Антонова, семь человек. Они лежали на голом полу, запятнанном кровью, смешанной с землей, нанесенной на сапогах. К полу липли ноги.
Девушки устали и, сидя на крылечке, думали каждая о своем. Ольга про себя бранила Тараса Мокроусенко: в такой день – и не показался! Сидит, должно быть, в своей хате под горой и в ус себе не дует. Маринка, улыбаясь и хмурясь, вспоминала, как мичман Нефедов, когда она предложила ему напиться, выхватил у нее из рук ведро и вылил на пушку, словно купая коня, и ласково похлопал разогретое орудие рукой по стволу. Всё кругом на кургане было черно от копоти: люди, их одежда; станки пушек казались сделанными из мореного дуба. Но тела бронзовых орудий сверкали, а чугунных – лоснились: копоть не приставала к накаленному металлу.
Анна не знала, куда девать раненых, и сердилась на боцмана. Он сидел за столом, как будто забыв о своей раненой ноге, и не отказывался, когда хозяйка ему предлагала «выкушать еще одну чашку чаю». Он выпил уже шесть и, как сообразил Веня, рассчитывал выпить еще четыре: об этом можно было догадаться по тому, что, взяв из сахарницы кусок рафинаду, Антонов аккуратно расколол кусок своим ножом на десять равных кубиков и с каждым кубиком выпивал одну чашку.
«Ишь расположился! – ворчала про себя Анна. – Все тело болит – а как лечь спать? В доме чуть не десяток чужих мужиков и шагать приходится через ноги. Грязи натаскали! И колодец пустой – полы нечем помыть».
Наташа, видя, что мать сердита, упрекала себя за то, что привела первого раненого в дом. Слова боцмана, что Стрёме воды не нужно, не выходили у Наташи из головы: наверное, он видел Стрёму убитым! И Ольга с Маринкой видели на батарее Панфилова, Нефедова, брата Мишу, а о Стрёме ни слова. Спросить же о нем Наташа не решалась – вдруг скажут: «Да, Стрёму убило»…
Девушка залилась слезами, выбежала во двор и кинулась к колодцу. Рыдая, она склонилась над камнями. Веня последовал за сестрицей, обнял ее и старался утешить.
– Слезами колодец наливаешь? Давай-ка поглядим, сколько ты накапала.
Юнга осторожно опустил бадью, тормозя блок, чтобы, ударившись о каменное дно, она не разбилась. Бадья шлепнулась в воду.
– Ай да Наташа! – похвалил сестру Веня. – Плачь еще.
Веня вытащил бадью и хотел нести воду домой.
– А то маменька все на полы поглядывает…
– Веня, погоди, – остановила брата Наташа. – Поди сбегай на бастион – погляди, там Стрёма или нет, а воду я сама маменьке снесу.
Поднялся месяц. Дым растворился в прохладе вечера. Мимо дома шли в гору проворным деловым шагом музыканты морского оркестра.
Веня согласился на просьбу Наташи и припустился за музыкантами. Вслед за оркестром к дому Могученко подъехала фура, запряженная двумя верблюдами.
Погонщик верблюдов, фурштатский[253] солдат, сказал что-то верблюдам. Они остановились. Из фуры вылез Мокроусенко и вошел в дом.
Приоткрыв дверь, он громко возгласил:
– А нет ли у вас, добрые люди, поклажи для чумакив[254]?
Увидев раненых на полу, шлюпочный мастер сконфузился и смолк.
– Вот он! – радостно воскликнула Ольга. – Все меня задразнили: «А где же твой Тарас, куда спрятался?» – а он и явился, когда надо.
– Здравствуй, любезный Тарас Григорьич. Вот уж кстати-то! Да как же догадался ты? – радовалась Анна. – Гляди, какая у нас беда…
– Да как же мне не догадаться, любезнейшая Анна Степановна! Целый день с фурштатами возил всякое на батареи: порох, бомбы, а потом еще приказали брусья возить. И все одна у меня думка: вам помочь, любезнейшая Анна Степановна. Оно конечно, фура казенная, да один раз можно. Ох, велика гроза пришла, сколько хат пошарпала[255], а ваша хата чистенькая стоит! А все же… Завтра совсем будет погано!
Мокроусенко взглянул на Ольгу. Она нахмурилась. Шлюпочный мастер задумался и вдруг, осененный догадкой, спохватился. Он ехал с фурой затем, чтобы вывезти из дома скарб Могученко в безопасное место. Теперь-то, думал он, напуганные бомбардировкой, Могученко, наверное, согласятся.
– От дурень же я! Зараз, драгоценнейшая Анна Степановна, все буде.
Мокроусенко позвал фурштатского солдата. С помощью женщин раненых вынесли из дома и поместили в фуру в два ряда. Оставался Антонов.
– Несите и меня, – сказал боцман, – идти не можно: нога отнялась, совсем не чую! Спасибо, милая хозяюшка, на всем. Будь я царь, всем бы дал по медали!
Золотой раствор
Нахимов и Тотлебен во второй раз объезжали ночью линию севастопольских укреплений и смотрели, все ли делается, как приказано. Следовало привести все батареи и бастионы в полный порядок, чтобы с рассветом Севастополь так же грозно отвечал на обстрелы врага, как это было в первый день. На батареях расчищали амбразуры, обкладывая их «щеки» мешками с землей, турами; подсыпали валы, выгребая землю и камни из заваленных осыпями рвов; вместо подбитых орудий подвозили новые, где нужно, заменяя легкие пушки тяжелыми дальнобойными, с кораблей; в местах, опасных от продольного огня, насыпали для защиты пушек траверсы – поперечные валы. Кроме саперов, матросов и солдат на укреплениях работали арестанты и жители городских слободок. На Пятом бастионе и на Малаховом кургане играли оркестры, в других местах работающих веселили песенники. Работа спорилась.
Луна светила с безоблачного неба. Не было нужды ни в кострах, ни в факелах для освещения работ. Дневной зной сменился бодрым ночным холодком. Горный ветерок унес в море пороховой дым, дышалось легко. Неприятель молчал, занятый, наверное, такими же работами. Только там и тут иной раз трещали ружейные выстрелы из секретов, высланных обеими воюющими сторонами в поле.
Нахимов и Тотлебен ехали рядом шагом, огибая вершину Южной бухты по Пересыпи.
– Вероятно, до них доносятся наша музыка и песни, – говорил Нахимов, – а оттуда ни музыки, ни песен. У меня на душе и радостно, и печально. Тяжело, а сердце прыгает.
Тотлебену показалось немного странно услышать от адмирала, обычно сурового и порывистого, такие признания. Инженер-полковник ответил Нахимову:
– Им нечего радоваться: они получили хороший урок. А нам нет причин предаваться печали: сегодня мы победили и можем торжествовать!..
– Вы очень высоко оцениваете нынешний день, полковник!
– Как же, адмирал! Судите сами. Мы можем подвести итоги. Начнем с их флота. Флот действовал очень осторожно, и все-таки его основательно потрепали. Они будут впредь еще осмотрительнее. С моря мы безопасны. На суше они не решились идти на штурм. Они убедились в силе наших батарей. И, что важнее, и наши люди уверились в силе укреплений. Вчера, признаюсь, даже меня грызло сомнение. Теперь его больше нет. Матросы-артиллеристы показа ли себя великолепно! Дух наш превосходен! Да, мы победили сегодня! Это великая победа: они не решились и не решатся в ближайшее время на штурм. Мы им продиктовали решение – перейти к осаде. Отсюда задача: продержаться до той поры, пока армия усилится и окрепнет. Потери наши невелики.
– Мы понесли сегодня потерю невосполнимую! Кто заменит Корнилова?
– Мы потеряли верного товарища и друга. Я разделяю вашу скорбь. Эта утрата велика. И у меня здесь болит! – ответил Тотлебен, приложив к груди руку, в которой держал поводья.
Конь Тотлебена принял движение седока за приказание остановиться. И Нахимов остановил свою лошадь. Тотлeбен обнажил голову, и Нахимов тоже. Несколько минут они стояли молча, слушая голоса ночи.
С Малахова кургана доносились звуки жизнерадостного венского вальса.