Герман Матвеев - Тарантул
– Ну так что? Они же лежали на столе.
– Нехорошо без спроса брать чужие вещи.
– Нет, я, конечно, петь при нем не буду, – пообещала девочка.
Положив пластинки на место и попрощавшись с Леной, мужчины ушли.
Предупреждение Ивана Васильевича долго не давало Лене покоя. А вдруг она и в самом деле забудется и запоет? Как назло, мотивы вальса, попеременно с фокстротом, все время вертелись в голове и рвались наружу. В конце концов Лена решила, что, как только Григорий Петрович вернется, она попросит его разрешения проиграть пластинки.
Миша пришел поздно. Лена разогрела для него тушенку с макаронами, оставшуюся от обеда, налила чай и позвала в гостиную. Здесь, пока он ел, рассказала о посещении Ивана Васильевича.
– Ты знаешь, они раза три заводили пластинки и всё слушали. Стоят оба хмурые, как и ты сейчас, и слушают. Мне даже смешно стало. Нет, верно! Музыка веселая, а они ее, как доклад на общем собрании, слушают. Коля, а у тебя какие-нибудь неприятности?
– Нет, ничего.
– А почему ты такой? Ты скажи.
– Да, понимаешь, я за Ваську чего-то беспокоюсь. Сегодня немцы весь день стреляли, и всё по Выборгской стороне. А он там в госпитале лежит и двигаться не может. Душа, понимаешь, болит. Надо будет завтра к нему сходить, навестить.
– И ты под обстрел попадешь.
– Ну, это еще бабушка надвое сказала.
– А вдруг…
– Вот именно, что вдруг… Сидим мы с тобой сейчас и вдруг нам снаряд в комнату. Трах – и готово! Разве угадаешь, куда он прилетит?
– С этой стороны безопасно. Я уж смотрела. За нами высокий дом, – возразила Лена.
– Это ничего не значит. Они сейчас такими снарядами стреляют – три стенки прошибают. Ну ладно, не будем об этом говорить, – сказал Миша, видя, что девочка нахмурила брови. – Чего настроение портить! Давай лучше проиграем пластинки.
– Нехорошо без спроса…
– Он же не узнает.
Миша понимал, что, если Иван Васильевич пришел и сам слушал пластинки, значит, они не простые и Григорий Петрович привез их не для подарка. Из рассказа Лены было ясно, что на пластинках они ничего, кроме музыки, не нашли, хотя очень тщательно их осматривали. Допустить, что дядю Ваню постигла неудача и он ушел, как говорится, несолоно хлебавши, Миша не мог. Он слишком высоко ценил ум, опыт и знания Ивана Васильевича. Осмотрев пластинки, Миша тоже ничего особенного не нашел. Самые обыкновенные английские пластинки. Фокстроты он не любил, но вальс понравился. Плавный ритм, приятная мелодия трогали душу и создавали грустное, почти печальное настроение. И опять почему-то вспомнился Васька. Лежит он, бедняга, неподвижно на койке и думает. О чем он думает сейчас? А может быть, не думает, а слушает радиопередачу или разговаривает с раненым солдатом. Вспомнились живые, насмешливые Васькины глаза, блестевшие в прорезях марли. Вспомнился последний их разговор, так сильно смутивший Степку…
А между тем в госпитале, где находился Вася, в это время шла напряженная работа. Выметали штукатурку и мыли полы. В окна вставляли фанеру, трясли одеяла, меняли белье, переставляли кровати, укладывали раненых на старые места. Три снаряда попали сегодня в госпиталь и нанесли серьезные повреждения. В нижнем коридоре, в самом его конце, на деревянных топчанах лежали два тела. Им не нужен был ни уход, ни забота, и никто не обращал уже на них внимания. Длинный, сильно похудевший солдат в нижнем белье лежал на боку, неестественно откинув правую руку в сторону. Другой, значительно меньше, забинтованный с ног до головы, лежал на спине. Умерших следовало давно унести в покойницкую, но для этого не было ни людей, ни времени. Все думали только о живых, стараясь как можно скорее ликвидировать повреждения.
В палате уже хватились мальчика.
– А где же наш парнишка? Где Василий? Алексеевна, слышишь? – громко звал раненый, которого только что принесли из убежища и положили на кровать. – Алексеевна!
– Ну что ты кричишь? Видишь, некогда. С ног сбилась, – отозвалась наконец сиделка.
– Где Вася, я спрашиваю. Простудите вы мальчишку. Холодно в убежище.
– Теперь уж нет, не простудим… – начала говорить старуха, но вдруг всхлипнула, заморгала и полезла в карман за платком. – Всё… помер наш Васенька… ни за что погиб…
– Как – помер? Что ты врешь!
– Ой, не вру… ой, не вру…
Старуха села на ближайшую табуретку и, не скрывая слез, горько заплакала.
Потрясенный страшным известием, солдат долго молчал.
– Как же так… – растерянно проговорил он, – такой молодой.
– Молодой, молодой… – всхлипывая и сморкаясь, подтвердила сиделка. – Совсем еще мальчик… Не довелось, сердешному, дожить до победы… А ведь как хотел!.. «Бабушка, – говорит, – Алексеевна, скоро мы фашистов из-под Ленинграда прогоним… Обязательно, – говорит, – прогоним…»
Но раненый солдат не слушал старуху. Не мигая он смотрел в потолок и думал свое.
– Ну ладно… – сквозь зубы проговорил он. – Поправиться бы только поскорей…
25. СМЕРТЬ
В кабинете директора шло совещание, когда зазвонил телефон. Трубку снял главный инженер завода, сидевший поблизости, и, прикрывая микрофон ладонью руки, тихо сказал:
– Алло. Позвоните, пожалуйста, поздней. Сейчас он занят. А в чем дело? Да что вы говорите! Неожиданность… Хорошо, я ему передам.
Повесив трубку, главный инженер нагнулся к директору и шепотом передал содержание разговора. Выступавший в это время начальник участка замолчал, ожидая, когда внимание и слух директора освободятся. В комнате наступила тишина. По выражению лица главного инженера все почувствовали, что произошло нечто серьезное. Брови директора нахмурились.
– Товарищи, – сказал он, поднимая зачем-то руку, – я должен сообщить вам тяжелую весть. Погиб Кожух…
– Отец? – вырвалось у мастера, работавшего вместе с Васиным отцом до войны.
– Нет. Сын. Вася Кожух.
– Так ведь говорили, что он ничего, поправляется.
– Да. Но вчера во время обстрела он погиб.
– Доканали, гады…
И опять наступила тишина. Все присутствующие знали Кожуха, воевавшего сейчас на фронте, знали его жену, знали и Васю, работавшего в лаборатории завода. Героическое поведение мальчика, спасавшего от пожара цех, полученные при этом тяжелые ожоги были не единственной причиной, почему Васю знали и любили. За год работы он показал себя достойной сменой и настоящим патриотом.
– Одну минуточку, – сказал директор, берясь за трубку местного телефона. – Дайте мне комитет комсомола. Кто это говорит?.. Вот что, Сычева… Мне сейчас сообщили из госпиталя, что Вася Кожух погиб… Нет, умер… Ну конечно, совсем… Да ты подожди. Слушай. Пошли сейчас ребят, и перевезите тело на завод… Верно. Комсомольские похороны… Что?.. А где вам удобней?.. Нет, в лаборатории нельзя. Лучше всего у вас в комитете… Давай организуй. – Окончив разговор, директор повернулся к председателю завкома*: – Николай Михайлович, а тебе придется взять на себя… Надо матери сообщить. Подготовить.
– Ой… Не умею я, товарищи, – приложив руку к груди, плаксиво сказал предзавкома. – Женские слезы для меня хуже всего…
– Особого умения тут и не нужно. Ничего, ничего, она ленинградка.
– Ты, Николай Михайлович, привык больше о премиях людям сообщать, – глухо произнес секретарь парткома* и встал. – Я скажу матери.
* * *Два дня Степа с Сашей ездили в лавру и добросовестно ловили птиц. Поймали двух синичек, в тайник попался воробей, неизвестно откуда и зачем залетевший на кладбище, но того, что было нужно и ради чего Степа мерз тут с утра до вечера, не случалось. Человек в очках и в финской шапке больше не появлялся.
Вечером, вернувшись домой, Степа застал чем-то рассерженную мать.
– И где это тебя черти носят! – набросилась она на сына. – Где ты пропадаешь целый день?
– Ну, мама, чего ты кричишь? Я же по делу хожу.
– Знать ничего не знаю!.. И не ври! Никаких дел у тебя нет. Работать надо, а ты где-то болтаешься.
– Так я же по поручению завода…
– Ох, господи, господи! Обстрел за обстрелом идет, а ему и горя мало. Попадешь под снаряд, как Василий…
– Так Ваську же на заводе ранило, во время работы, – возразил Степа. – Ничего, скоро он поправится.
– Поправится, дожидай!.. Бегаешь где-то, собак гоняешь и даже не знаешь, что его завтра хоронят.
– Чего ты болтаешь… Кого хоронят?
– Васю.
– Да ты что!
– Вот еще Фома неверный*. Русским языком я тебе говорю. Убили Васю в госпитале во время обстрела. Сегодня лежит на заводе в комитете комсомола, а завтра похороны.
Минуты три Степа не мог произнести ни одного слова. Варвара Васильевна продолжала говорить о том, как она сегодня ходила проведать Наталью, как та сидит возле стола и не отрываясь смотрит на сына, словно ждет, что он откроет глаза и глянет на нее, как она спокойно, без слез отвечала ей… Но Степа не слышал. Он как бы раздвоился. В голове у него вместе с пульсом стучали слова: «Васька умер. Васьки нет», – но понять он их не мог. Где-то глубоко в памяти стоял живой, веселый, решительный Васька, и, сколько бы ни долбила эта страшная мысль в одну точку, она не могла проникнуть в сознание.
