Courgot - Евгений Владимирович Сапожинский
Как быть с Курго? Теперь-то уж точно, думал я, ничего не докажешь. Ведь истории этой не один день. Я почувствовал некоторое облегчение. Отмазался. Окурок обжег пальцы (я почему-то еще его держал), канул на паркет и бодро покатился под диван. Я не стал с ним аукаться.
Подонок я.
* * *
А не перевести ли тебе Лема, сказал я как-то маме в шутку. В ответ услышал такой феерический мат на языке прославленного автора, что мне показалось, будто теперь я понимаю менталитет поляка. Поляка вообще. О чем и высказался. Что это за менталитет поляка вообще, завелась мать, вот ты, да и я, русские. Ты можешь как-то охарактеризовать русский менталитет? — «Распиздяйство», — подумал я. И смолчал… Грохнул по столешнице трилогией Жулавского (в переводе, конечно; книга как раз завалялась в моей сумке. Шальное издательство 92 года «Филин»). Перевод был анонимный. «Да не так!» — зарычала мать, искоса бросив взгляд на клееный блок, и помчалась в спальню за словарем. Тут же вернулась. Минуту или две я задумчиво курил, уставившись в потолок, и слушал шелест яростно переворачивыемых страниц. Наконец я услышал зловещее «О! Я так и знала!» — «Мама, — попытался урезонить ее я, — есть ведь и другой перевод, очень известных переводчиков, ты наверняка знаешь их. — Я назвал фамилии. — Хуже это или лучше? По-моему, оба перевода неплохи». Мама поглядела на меня поверх очков. Сказал: «Я, конечно, не владею языком, как ты. Даже в основном не владею. Я могу поздороваться по-польски, спросить, который час, причем, как ты говоришь, у меня неплохое произношение. Я даже могу сказать такую важную фразу, которая помогает выжить: „Я хочу есть“, но что с того? Какого черта! Почему именно польский?! Почему не английский? Не японский? Почему не русский, наконец?! Ты могла бы быть великим филологом русского языка… Филолог, — заорал я, — что это за слово, греб твою муть?» — Ринулся в спальню и расшвырял тома БСЭ-3 1978 года. Матушка тащится с этого издания. «Филология — это серьезно! — заявил я, листая том. — Вот! По-гречески это буквально — любовь к слову…» Что-то во мне иссякло, я затихарился. Захотелось плакать. «Мама… — заныл я. — Ну что сделали с русским языком, убили его. Не изнасиловали даже, а убили. Сникерсы и фьючерсы. Мама, как жить? — я всхлипнул. Хотелось разрыдаться, но гордость мужская не позволяла. — А может быть, это любовь к знанию? Ведь логос — значит учение. — Я покосился на книгу. — Любовь к мудрости. Значит, философия и филология — одно и то же».
Бедная моя мать! Она выслушивала всю эту чушь от человека без какого-либо связного образования, от человека, который бросил учебу в техникуме и пошел работать на первый подвернувшийся завод, презирая в душе рабочий класс. Презрение мое доходило до того, что я дрался с мужем моей матери, работягой. Тем самым я унижал и оскорблял ее, однако, как говорится, Платон мне друг, но истина дороже. Как-то раз этот увечный, зарвавшись по пьяни, заявил, что все писатели — бездельники и паразиты. Не удержавшись, я запулил ему в рыло банкой с горчицей. Дальше был бардак. Я кому-то звонил, пытаясь пробормотать адрес, но, как ни был пьян, все-таки смекнул, что свинтят прежде всего меня.
Жалкие филологические разборки.
Интеллигент, бля.
История пакостна, но поведаю до конца: я повалил этого дебила на пол, мама легла на него, прикрывая от моих ударов. Хотелось замочить козла. «Значит, ты, — я перевел дыхание, — утверждаешь, что писатели — говнюки?» — на всякий случай я пнул его по ребрам. «Не надо», — вскричала мама. «Надо, надо! — я вынул тело из-под мамы и усадил его на стул. Валентину Юрьевичу это не нравилось, скорее всего, на полу ему было кайфовей. — Значит, писать — это фигня. — Юрьич кивнул. — Ага. Ну напиши-ка книгу». — Я протянул ему шариковую ручку. «Да легко!» — сказал В. Ю. и задумался. — «Что-то не так?»
Тикали часы. Я чувствовал себя садистом. И получал наслаждение. «Пиши ты, — взмолился Юрьич, — под диктовку. У меня, знаешь ли, с пальцами проблема». — «Тремор? Не отвлекайся. Я записываю».
Взял ручку.
Чувак напустил на себя умный вид. «Родился…» Пауза повисла в воздухе. И висела очень долго. Наступила полная тишина. Я ждал, покусывая перо. И жду до сих пор.
Так вот, о слове. О Слове. С русским языком сотворили порнуху, я в этом уверен. Одна моя знакомая решила приколоться и пошла работать в детский садик. Не методистом, не воспитателем. Музыкальным руководителем! Как можно руководить музыкой, блин горелый? Как можно руководить людьми, навязывать им музыку, что ли? А ведь дети, мать твою, тоже люди. Она стала им наигрывать на баяне, понятия не имея о том, что был такой композитор, как Малер. Конечно, фамилии Баха и Бетховена ей были знакомы. Было бы странно, если не так. Но это все цветочки. Ягодки созрели, когда я прочитал сценарий. Просто фашизм. Этих педагогов я бы ставил к стенке и расстреливал длинными очередями, будь моя воля. Злой я. Ненавижу уродов. «Прости их, Отец, — говорил Христос, когда руки Его прибивали гвоздями к кресту, — ибо не ведают они, что творят». Эти же знают, что творят. Еще цитата из Библии: «Горе тем, кто совратит малых сих». (Не даю ссылку, цитирую по памяти). Речь о детях. Творят, блядь, эти подонки взрослые и считают, что занимаются великим делом.
Dixi. Чего-то я, возможно, не понимаю. Не понимаю, может быть, ничего. Но мне захотелось этой приколистке дать в лицо, несмотря на то, что она — женщина. Насиловать детей такими текстами! Речь пьяного подонка в четыре часа утра у пивного ларька куда литературней! Тупой я, видимо, но еще кое-что в русском языке соображаю, пусть хоть не как писатель, а как читатель. Филолог!
В турецком языке, как и во многих других языках, более половины слов — заимствованные. В русском — три четверти, оставшаяся четверть под сомнением. Об этом было сказано еще в 1931 году одним лингвистом. Что теперь? Какого члена портить русский язык, этот великий и могучий, мать вашу.
Что́ стоят теперь слова?
* * *
Химический анализ отпечатка недоступен. Ограничимся визуальным осмотром.
