Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин
— Ну и ничего страшного, что не хватило, — успокаивал ее Андрей. — Обойдемся…
— А что бы ты жрал сегодня? — безобразно подбоченивалась Галина.
— Ну что за выражение? — начинал выходить из себя Андрей. — Что за вид? Что с тобой стало?
— Стало то, что очередь из меня сделала! — четко формулировала Галина.
Андрей не понимал Галины, убежденно считал, что она просто распустилась, не держит себя в руках, и то, как он, обычно такой деликатный, предупредительный, сейчас мог бы связаться с типом, который, к тому же, был и сильнее его и правее, точно переворачивало его сознание.
«Но при чем здесь очередь? — спрашивал он себя. — Очередь, скорее, производное. Тут что-то в нас самих. Мы стали злыми, недоброжелательными. Вот ведь оттого и работает сегодня меньше половины касс: чтобы не для человека, а как бы наперекор ему…»
Он думал почти об этом же еще сегодня утром, когда перебирался через овраг к своей троллейбусной остановке.
У оврага с весны стали строить дом: в один день внезапно перегородили тротуар бетонным забором, и люди, привыкшие ходить тут короткой и заасфальтированной дорогой, стали перебираться к остановке вдоль глинистого обрыва, над свалкой в овраге, пока какой-то строитель, в негнущейся робе и массивной каске, прямо как крестоносец-захватчик, не перегородил досками и этот путь.
В первые дни у забора разыгрывались настоящие баталии.
— Да что же это за издевательство! — с лязгом выворачивали доски разъяренные пешеходы.
Строитель с топором в руках бросался им навстречу, сталкивал с обрыва, всаживал в забор, казалось бы, несокрушимые железнодорожные костыли.
— Для вас же, гадов, строим! — орал он через забор.
— Так сделайте переход! — бухали пешеходы вагами в доски.
— Одна дорога тут, что ли?! — даже хрипел строитель. — Ходи через кирзавод!
— Так через кирзавод — это же сто верст круголя!
— Пораньше вставай, поменьше задницу грей под одеялом.
Ему, строителю, видно, доставляла удовольствие эта война. Он в те дни точно по мандату забирал в свои руки власть над напирающей на него толпой и был вправе вершить суд, какой хотел. Казалось бы, заколотил, что велели, — и иди, наряд выполнен. Да и как нынче: соорудил плетень лишь бы — лишь бы, а там — хоть трава не расти. Но этот же будто подрядился сторожить, будто именно за забор, за завидное усердие тут, а не на стройке, ему чудовищные деньги отваливали. Он даже после, когда люди отступились, все, томясь, выглядывал из-за забора и как бы задирал порой:
— Ну вот, научили же вас, гадов, ходить, где надо, а?!
Тропку по свалке протопали довольно быстро: накидали туда досок, камней — и быстро смирились с ней. Только в дождь или после дождя, особенно после такого ливня, что хлынул вчера, проходить по свалке было противно: из-под досок выпирала мерзкая пенящаяся жижа, клубами пара поднималась вонь, а, оступившись, нога могла уйти в жижу почти по колено.
Один знакомый Андрея, живший тут недалеко, в частном секторе, тоже конторский служащий, этакий современный Акакий Акакиевич, сбрасывал когда-то в овраг своего убитого пса Джульбарса. Пса пристрелил участковый: по-хозяйски вошел днем во двор, а пса в это время жена Акакия Акакиевича выгуливала — и тот накинулся на милиционера. Жена от страха тут же слегла, не меньше ее перепугался и сам Акакий Акакиевич. А когда через день или два милиционер потребовал справку о прививках Джульбарсу, этот знакомый Андрея ночью, тайком, пробирался на свалку, отыскивал там при свете луны своего пса, отрубал, сдерживая приступы рвоты, псу голову и носил ее на другой день в лабораторию — на анализ слюны.
— Если не докажешь, что он не бешеный, — грозил участковый, похлопывая по кобуре, — я вас вместе с вашим псом, понял?!
Андрей с тех пор долго не мог без содрогания проходить мимо этого оврага — все ему чудился запах падали, а когда началась стройка, война у забора, то сумел все же перебороть себя, привык, и только в такие дни, как сегодняшний, жаркие и душные, невольно думал о том, что у нас как раз не «все во имя человека», а наоборот…
Очередь у окошечка как бы сцементировалась, срослась, стала цельным организмом. И Андрей, ощутив себя в ней, тоже как бы стал смотреть на окружающий мир другими глазами. Когда к окошечку, нахрапом, расталкивая всех локтями, полез горячий и влажный, будто после парной, парень, с наглыми, навыкате, глазами, — «Только спросить», — как прорычал он, — Андрей хоть и не хватался за него, все же почувствовал некоторое удовлетворение, когда очередь так и не раздалась, отторгла парня, словно инородное тело.
«А сам я разве не так только что пер? — совестил себя Андрей. — Может, ему тоже срочно, позарез…»
Но он уже находил и оправдание своим ощущениям.
«Я же просился, уговаривал… Не так, как этот… А потом: мне ведь тоже надо срочно. Он что, лучше меня?»
Единая цель как бы формировала и единые законы и единую психологию.
К пожилой женщине, усталой, с прилипшими от пота к лицу волосами, стоявшей почти у кассы, откуда-то протиснулась ее знакомая, такая же усталая и седая.
— К Вовке, в армию, — говорила она женщине. — Собрала посылку, а потом думаю — лучше сама слетаю, обниму хоть… Говорят, что там какая-то дедовщина, бьют ребят…
— Сволочи! — сочувственно отозвался ей мужской голос из-за спины Андрея. — Порядка навести не могут! Дай там им, мать, разгона!
Но когда эта мать попыталась пристроиться у окошечка, тот же мужской голос осадил ее:
— Куда!.. Куда, голубушка! Разжалобила, да?
Женщина-очередник, смущенно поправляя слипшиеся волосы, неуверенно пояснила:
— А она тут стояла…
— Смотри! — предупредил и ее уже совсем другой, старческий, хрипловатый, голос. — Поставишь — вылетишь сама!
И обе женщины безропотно подчинились…
«Невероятно! — думал Андрей. — И ведь выгнали бы, и никто бы не заступился — чтобы не вылететь так же. И все выглядело бы, наверное, справедливо, право…»
А в очереди стояли обычные люди, каких он каждый день встречал на улице, на работе, и говорили они между собой вроде бы об обычном, но все равно как-то неуловимо не так, не то, и только между собой. Для других они как бы уже не были индивидуальностями.
Одна маленькая, жилистая старушка рассказывала своей соседке по очереди, как соседке по лестничной площадке, что дочь ее Клавка снова «выставила» Ваську за то, что тот каждый день «на ушах приходит». И неважно ей, вероятно, было, что никто не знал ни ее Клавки, ни ее Васьки.
