Courgot - Евгений Владимирович Сапожинский
А вот теперь-то я расскажу вам о том, как Ленка получила кличку Курго. Было примерно 7.30. Выходной. Ну, кому как. Очередная любимая ушла под каким-то предлогом (покормить кота, например; эту тему я понимаю), и тут раздался звонок телефона — я сдуру его не вырубил с вечера. «Марк, это ты?!» — интонация была почти панической. «Я». «Марк… Не понимаю, в чем дело! Снег идет, и люди какие-то идут, а будильник показывает семь!» — Переварил. После какой-то пародии на оргазм мне было попросту в лом вникать во все эти таинственные перипетии, и захотелось послать собеседницу куда подальше. Однако Ленка, как уже стало понятно читателю, угомониться была не в состоянии. Что бы она могла! Что бы могли вы, о суфражинутые читательницы!
«Я… Это… Я… — Замолк, слушая поток сознания. Или подсознания. — Не понимаю, утро или вечер. Темно. Как быть? Утро или вечер? Мне идти на работу или нет?» — «Утро! — заорал я. — Я трахаюсь! И ты, уродка, сломала мне весь кайф! Твою дрянную башку я отвинчу и выкину на помойку, курица ты безмозглая, куриная твоя голова (утро сейчас или вечер, я не знаю кого любить; вранье, я знаю: любить Настю, которая пошла кормить кота). — Если ты еще раз, уродка, мне позвонишь, я, бля, наплюю на все свои идеалы и просто тебя замочу, уебище квадратное. Молчишь?»
«Время», — проблеяла Ленка.
«А знаешь, что будет с твоим сыном? — я вошел в садистский вкус. — Мандец наступает явный. Ему, бедному, очень сильно не повезло с мамашей. Знаешь, что с ним будет? Он, конечно, нас переживет. И слава Богу. А твою поганую башку со всем твоим мусором я просто выкину на помойку, и сын твой будет тебя оплакивать, как в древнегреческой трагедии. Эта… Как ее, похоронила ли она своего брата?.. А, Антигона. Да шла б ты… Меня интересует Любовь. Любовь с заглавной буквы!»
Лена колготилась. Бедный сын. Он мог бы быть персонажем. У меня как-то был с ним разговор. Мальчик пялился в телевизор со сдохшим кинескопом. На экране не было ничего. То есть какая-то информация была, титры, например. Я возмутился: как ты можешь это читать, ведь ни хера не видно! Все понятно, дядя Марк. Читаю. Вопринимаю. Сынок Курго не видел разницы между теликом и ящиком из-под картошки.
Я не чувствую себя старым. Но с такой-то мамой приличной трагедии не сделаешь. Хотелось трахаться, и объект был. Не Ленка, конечно.
Когда Настя вернулась, Лена позвонила вновь. Я впал в бешенство — совсем не такое, какое я описывал в рассказе о посещении Эрмитажа с другом-интеллигентом. Какая, на хрен, интеллигенция, и что это такое, собственно говоря. Ленка визжала по телефону, как недорезанная свинья. А Настенька ходила домой вовсе не для того, чтобы покормить кота, а чтобы втайне от меня опохмелиться. Ее мысль была прозрачной, как известные изделия Главспирттреста. Подруга упала на кровать, а я продолжал ругаться по телефону с Ленкой. Гадскость бытия закручивала меня в душный штопор; Ленка бубнила о том, как ей нехорошо, Настя молчала. Гадскость, думал я, ловя в речи сумасшедшей миллисекундные паузы, чтобы вставить какую-то робкую реплику, ведь это карма. Все хорошо, прекрасная маркиза. Карма — это карма, ей плевать на то, что ты о ней думаешь. Она есть. Просто есть. Но мы пытаемся ее как-то корректировать, читая умные книги или ведя себя так, как Ленка. Это дурдом, думал я. Ее? Мой? Мне было тяжело и легко одновременно. Вот рядом некто; некто вроде женщины. Выключить. Выключить эту дурацкую машинку формирования событий — телефон. Убиться в сон.
Кажется, я сплю постоянно. Я очень хочу спать, поверьте. Но мне хочется спать не с кем попало, не с Настенькой и не с Ленкой. Я хочу спать! Спать! Спать, не видя никаких снов. Женщина, пробуждающаяся рядом с тобой, этакое ласковое весеннее утречко, как это прекрасно, и тэ дэ, но нет ведь, проснувшись, она будет пилить тебя вчерашними темами. Вот и задумываешься: стоит ли жениться? На хрен. Лучше блевануть.
Настя. О-о. Сон? Явь? Моя любовь. Я люблю ее, оказывается. Совсем не так, как она меня. Да и любит ли она вообще? Нет, не любит ни хера. Женщины по своей нейтринной сущности не способны на это по идее. Бляди. Ни одна из них не способна зажечь свет в твоей квартире, не говоря уж о прочем. Тебе никогда не откроют дверь, и уж тем более никогда не зададут вопрос: «Как дела?» Ты одинок. Навстречу выйдет лишь мяукающий кот, у которого всего пара-тройка мыслей в голове: пожрать, погадить, ну и чтобы хозяин за ухом почесал. Нейтринные бляди. Не обычные, а нейтринные. Но все равно девушки.
Не люблю мобильщиков (но проводным телефоном пользуюсь. Вопрос, польза это или вред?) Как ты, несчастный, живешь без мобильника? Да вот так. И, замечу, живу не хуже вас. У меня в доме есть иконы, и делать идола из пластмассовой коробки мне ни к чему. Беспонтовые какие-то эти ребята и девицы, мобильщики и мобильницы. Свет клином сошелся, что ли, на этом барахле?
Настя вздрогнула; я забыл погладить ей спину.
Шумный персонаж, врывающийся в заведение и не перестающий барахлить по своему приспособлению — вот самый гадкий тип клиента. Хотя бывают хуже. Те, которые рассуждают так: раз ты стоишь за прилавком, значит, обязан угадывать мои мысли. Утрирую, но примерно так и происходит. Странно, но я продолжаю любить клиентов. Может быть потому, что хохм хватает. Сфера обслуживания — круче всякого театра.
А с чего начал? Курго, она и есть Курго. Милая Курго. Вот так она и стала самой собой.
Если вам еще не наскучило, расскажу, как делал ее портрет. Есть у меня такая маничка — точнее, была: делать портреты. Сессия продолжалась полтора года. Иными словами, я снимал ее дважды: весной и осенью. То есть осенью и весной. В первый раз она напилась. Во второй тоже. После этого я прекратил заниматься портретированием. Как Льюис Кэрролл после смерти утратил интерес к нимфеткам. Его родственнички сожгли все, что сделала птица Додо. Викторианская эпоха была не так уж и плоха — по крайней мере, тогда сниматься, позировать у него было модно. Хотите верьте, хотите — нет, но мистер Доджсон снимал детские ню, и снимал так, что я ему завидую белой завистью. Он просто любил маленьких девочек. Что, теперь это звучит непотребно? Какие у вас возникли ассоциации?
Архив
