Марсель Прево - Шоншетта
Вошла Шоншетта. Она была очень бледна, так что Жан поспешил спросить, не больна ли она.
– Нет, Жан, – ответила она, садясь возле него, – но скажите, почему вы приехали? Неужели Луизе хуже?
Жану было страшно больно видеть удивление Шоншетты, выраженное так наивно.
– Я… не видел Луизы, – пробормотал он, – она проезжала через Париж во время моего отсутствия… С тех пор известия были удовлетворительны.
– В таком случае?.. – спросила Шоншетта, пристально глядя ему в глаза.
Д'Эскарпи опустил голову.
В соседней комнате послышались шаги мадам Арманд; слышно было, как она перелистывала бумаги. Шоншетта, уже вставшая, чтобы уйти, снова опустилась на место. Настало тяжелое молчание. Жан терзался мыслью, что Шоншетта осуждает его выходку, и начал быстро говорить о своих новых занятиях и работах, о своем житье в Париже. Она слушала рассеянно, нетерпеливо стуча ногой по паркету. А он все говорил и не сводил с нее взора. Как она была прелестна, несмотря на следы горя, запечатлевшиеся на ее лице!
Мадам Арманд ушла из соседней комнаты; Шоншетта тотчас прервала своего собеседника.
– О, Жан! – тихим голосом сказала она, – как это дурно с вашей стороны! этого я не ожидала от вас!
Жан, не ожидавший такого упрека, схватил ее за руку, торопясь оправдаться.
– Простите, простите! – бормотал он, – это – правда: я – подлец… Но не думайте, что я взял назад свое слово… Я сделаю то, что обещал… Я только хотел еще раз увидеть вас перед… перед…
Шоншетта взглянула на него, прочла муку в его взгляде и подумав, по-видимому, не сочла себя вправе осуждать его. Она оставила свою руку в его руке и сказала, низко наклонив голову и как бы говоря сама с собой:
– Бог накажет нас. Мы страшно, страшно виноваты, потому что пред Богом вы – все равно, что муж Луизы.
Д'Эскарпи только еще крепче сжал ее руку: из всего, что сказала Шоншетта, он услышал только слова: «Мы страшно виноваты!» «Мы!» Значит, она также любила его и страдала от разлуки.
Вошла мадам Арманд, и Шоншетта поднялась, чтобы уйти.
– Уходите! уходите скорее! – быстро прошептала она, и краска снова заиграла на ее щеках. – Уезжайте, умоляю вас! – И так как Жан колебался, то она смерила его взглядом и повторила: – Я этого хочу! Не забывайте!
Они пожали друг другу руки на глазах мадам Арманд, и Жан ушел, растерянный, и бежал по улице, не заботясь о жаре. Несмотря на краткость свидания, на почти горестный тон разговора, его душа была переполнена радостью: Шоншетта любит его! Она также боролась! И он повторял ее последние слова: «Не забывайте!»
«Не забывайте!» Не намекнула ли она ему на свои права над ним уже одним тем, что позволила ему любить ее? Он страстно повторял слова Шоншетты, такие простые по своему значению, считая их символом единения их общих мечтаний, общего горя, – всей поэмы их любви.
На станции Жан сел в парижский поезд, который почти в ту же минуту отошел. Было очень жарко, однообразный шум колес навевал дремоту. Жан прислонился в угол и закрыл глаза. В полусне перед ним носились мирные, утешительные картины – награда за минувшие горести. Все так же поглощенный очаровательной мечтой, он пешком пришел с площади Сен-Лазар на бульвар Латур-Мобур; на своем письменном столе он нашел телеграмму. Не раскрывая ее он спокойно снял шляпу и пальто, повесил на гвоздь палку, потом разорвал голубую обложку… и вдруг страшно побледнел. В телеграмме было всего несколько слов: «Большое несчастье. Луиза скончалась. Подробности письмом».
Глава 16
Буковая вилла, суббота
Мой бедный, дорогой Жан! Когда ты получишь это письмо, которое тетя, не переставая плакать, пишет у моей постели, Луизетты, вероятно, уже не будет на свете. На этот раз, кажется, все кончено. Я рада, что здесь нет ни тебя, ни моей маленькой Шоншетты. Так грустно причинять печаль тем, кого любишь. Жан, дорогой мой, я тебя очень любила!
Тетя расскажет тебе, как два дня назад я опять начала кашлять кровью. Поверь, что это очень тяжело. Так ужасно ощущать во рту вкус крови. Кроме того, я вовсе не могу двигаться. Все-таки я не особенно страдаю. В эту ночь у меня был глубокий обморок. Теперь мне немного лучше. Я уверена, что не буду больше страдать.
Но я не хочу говорить с тобой об этих гадких вещах. В этом моем последнем письме, мой любимый, я посылаю тебе свое завещание. Выслушай внимательно мою волю! Если бы ты был теперь здесь, я взяла бы с тебя клятву исполнить то, что скажу. Но тебя здесь нет, и я просто приказываю тебе, уверенная, что ты послушаешься меня.
Прежде всего, прошу тебя не забывать меня. Никогда не проходи мимо холма в Локневинэне, дорогой мой Жан, не заглянув на кладбище! Тетя обещает положить меня рядом с нашими родными де Морлан и де ла Каз. Закрыв глаза, я отсюда вижу надпись на моей могиле: «Антуанетта-Луиза-Коломба де Морлан». Уверяю тебя, что, когда приходится три долгих месяца все думать о смерти, мысль о ней утрачивает свою обычную горечь; а с тех пор, как я так больна, я не перестаю думать о ней.
Бедный доктор Розье! Он также не заблуждался относительно моего выздоровления. Я так и вижу его глаза, когда он смотрел на меня в последний раз за завтраком в Локневинэне. В этот день я ясно поняла, что меня ожидало.
Четыре часа
Опять принимаюсь за письмо; легкая дурнота помешала мне окончить его. Обо всем этом расскажет тебе тетя, а я тороплюсь передать тебе самое важное.
Итак, я понимаю близость конца. Но мне пришла в голову одна мысль, которая, может быть, покажется тебе странной. Покидая этот мир, я хотела быть уверенной в чувствах двоих людей, которых я любила больше всего на свете. Вот почему я согласилась, чтобы ты остался моим женихом, и чтобы Шоншетта отказалась от тебя. За это я глубоко благодарна вам обоим. В последние мои минуты, мой горячо любимый Жан, я нахожу большое утешение (позволь мне сказать это, ведь теперь уж все равно) в сознании, что до самого конца была твоей невестой. Теперь я возвращаю вам ваше слово. Вы облегчили мне последние месяцы жизни. Благодарю, благодарю! Я ухожу от вас; по милости Божьей мне уже недолго быть препятствием к вашему счастью. Будьте же счастливы, – вы созданы друг для друга. Господи, какое это счастье любить и быть любимым!
Весной вы поженитесь. Я этого хочу; я этого требую. Это – моя последняя воля. Не вбивайте себе в голову диких мыслей, что там, где я тогда буду, ваша взаимная любовь заставит меня ревновать. Если мне суждено видеть вас из того мира, я буду только радоваться вашему счастью.
Дорогой мой Жан, я очень устала. Прощай! Крепко целую тебя, мой горячо любимый, мой дорогой жених. Люби ее всем сердцем! Мы с тобой не одинаково любили друг друга. Люби ее так, как я любила тебя.
Глава 17
Прошло около семи месяцев со смерти Луизы де Морлан. В одно прекрасное утро Дюкатель был очень удивлен, не видя в обычный час своей верной, старой Дины. Подождав несколько минут, он позвонил. На звонок явилась ключница, которая, как оказалось, все утро не видела Дины.
У Дюкателя явилось предчувствие беды, поспешно одевшись, он поднялся на верхний этаж, где была комната мулатки, и постучался; ответа не было. Дверь не была заперта на ключ, и он мог войти. На белой подушке он увидел лицо Дины, принявшее землистый оттенок. Он подошел, поднял ее руку, – рука безжизненно упала на постель; Дина была мертва, умерла внезапно ночью, от разрыва сердца, что мог засвидетельствовать наскоро призванный врач.
Сделав нужные распоряжения относительно похорон, Дюкатель написал два письма: одно – Нанетт, чтобы она приехала из Супиза занять место Дины, другое – Шоншетт, чтобы дать ей возможность присутствовать на похоронах. Вечером он потребовал, чтобы его оставили одного в комнате усопшей, и всю ночь просидел у гроба бедной женщины, с таким самоотвержением ухаживавшей за ним.
Это ночное бодрствование у изголовья покойницы было как бы вызовом, брошенным больным стариком своему пошатнувшемуся разуму, – так много воспоминаний, особенно таких, которые терзали его сердце, соединяло его с Диной! Скромная служанка даже унесла с собой в могилу одну тайну, которую никто, кроме нее, не знал и не узнает никогда. Смерть навеки сомкнула единственные уста, которые могли рассказать всю правду, но охваченный прежней тревогой Дюкатель поймал себя на том, что по-прежнему допрашивает Дину, словно ожидая ответа от мертвой:
– Послушай, скажи мне правду, моя ли это дочь? Ты-то ведь знаешь это! Жюльетта ничего не скрывала от тебя.
Еще вчера Дина со свойственным ей неистощимым терпением в сотый раз начала было рассказывать длинную историю, имевшую свойство успокаивать больного: о последних минутах жизни Жюльетты, о ее свидании с дочерью, о словах, произнесенных на краю могилы: «Скажи ему, скажи непременно, что Шоншетта родилась в то время, когда на моей совести не было ни единого пятнышка!»
Сегодня толстые серые губы не шевелились в ответ на вопросы Дюкателя; минутами ему казалось, что на них играет ироническая усмешка, и сомнение снова туманило его мозг. Тогда он стал пытаться восстановить истину целым рядом логических рассуждений и вспоминал одну за другой те перемены в своей жизни, которые привели его к такому жалкому концу, разлучили с любимым ребенком, заставили его дрожать за целость его разума. Каким счастливым вступил он в жизнь! О, эти дивные, первые годы молодости и свободы! Часы, разделенные между научными развлечениями и работой; политехническая школа, Метц! Неужели это был он, тот высокий юноша с черными усами и ленивой походкой, тот любитель редкостей, украшавший свою комнату скромного офицера предметами искусства, выисканными в свободные часы в городских лавках или у соседних землевладельцев? Потом в его памяти встали картины жизни в гарнизоне, вечные перекочевки с места на место; из Италии он вернулся капитаном, из Африки – командиром полка. В продолжение одиннадцати лет он получил пять чинов и несколько орденов. С этого момента его жизнь все его воспоминания сливались, сосредоточиваясь на одном образе, – образ женщины, властно завладевшей его сердцем.
